Передо мной, безусловно, сидел гений, и вся беда его заключалась в том, что никакую спасательную экспедицию никто скорее всего и не думал посылать…

То ли я, забывшись, произнес это вслух, то ли Арбих, наезжая в Калуму, кое-чему там научился, но отреагировал он моментально.

— Вы правы, друг мой. Наверное, поэтому при наборе нам, интернатским, полагались льготы С нами в случае чего хлопот меньше, чепэ ведь — дело накладное, бюджетом не предусмотренное, да еще и отчетность портит А маменькины сынки, — хозяин недобро усмехнулся, — еще и завидовали, жаловались.

Он надолго замолчал, хмурясь и поигрывая желваками.

— А знаете что, дружок? Скажу вам как на духу — ни о чем я не жалею и, случись выбирать, другой судьбы бы себе не пожелал. О чем мечтал, тем и занимаюсь. Своим делом на своей земле. Даже скажи вы собирайся, Антон, за тобой я, даже докажи вы мне на пальцах, что все эти годы в Институте только и думали, как меня разыскать, все равно — никуда бы я не полетел. И точка! — В бесцветных глазах старика мелькнула неожиданно молодая искорка. — Все, Ирруах! Поздно уже, идите-ка спать, а делами вашими с утра займемся. Как у нас говорят, утро вечера мудренее.

Пой, менестрель! И он поет. «Розовую птичку», и «В саду тебя я повстречаю», и «Клевер увял, значит, осень настала», и, конечно, «Тополиный пух», и снова «Розовую птичку» — в общем, полный набор хитов сезона. В мятую шапку щедрым ручейком падают медяки, нет-нет перепадает и сребреник, и парень старается изо всех сил, но силы на исходе, в горле уже хрипит, и его наконец отпускают, сопроводив добродушным подзатыльником, но впереди — снова хмельные лица и тяжелое дыхание; толпа есть толпа, ему преграждают дорогу, заставляют скинуть с плеча виолу.

— Пой, менестрель!

Бедняга пытается отнекиваться, но с крепкими и весьма хмельными мужиками не очень-то поспоришь.

И он поет снова.

Братва слушает истово, подпевая в наиболее жалостных местах, иные даже всхлипывают. А как же, именно такие склонны к сентиментальности после пары-тройки кувшинов. Даже не наемники — штрафники, дармовое пушечное мясо, едва ли не половина с клеймами на физиономиях: с якорьком на лбу — галерники, с киркой, похожей на перевернутый крестик, — рудничные. Меж двух огней оказались, болезные: с каторги вернули, копья раздали — а податься некуда, и к Багряному не очень-то перебежишь, поскольку там Ллан, а Ллан это тебе не имперские судьи, он не по закону, а по понятиям судит, вот только понятия у него очень уж свои. Нет грешника, нет, понимаешь, и греха, и никакой зверюга-адвокат не поможет. Спасибо, тут хоть аванс выдали на выпивку…

— Пой, менестрель!

Все. Больше не могу. Еще одна «Розовая птичка» — и сблюю.

Чего ждать? Никто на меня не смотрит, никому не интересны ни я, ни моя ящерка…

Пробивая дорогу локтями, вываливаюсь из толпы — в толпу.

Горожане — лавочники, мелкие приказные, прочий разночинный люд — с жаром обсуждают, каким будет царствование Багряного. Ого! И ни одного стражника поблизости.

— Вот увидите, вот увидите, вилланы ж не знают городских ремесел, нечего им в городе делать, вернутся они к себе, — горячится плюгавый, похожий на лысоватого петушка, мужчинка, — а мы будем жить по справедливости — как в Старой Столице!

— Ага, мзя, вернутся они, — орет на плюгавого некто в треугольной шляпе. — А бабу свою тебе не жалко, мзя? Они ж, мзя, баб поровну делят!

— Так то ж господских баб, — не сдается петушок. — А моя Кляпа им…

Договорить он не успевает.

Двое в сером, на вид — ни дать ни взять подмастерья, ловко хватают мужичка за локти, заламывают руки за спину, третий, тоже в сером, накидывает на плешивую голову колпак, и беднягу уволакивают.

Ага, власти все-таки бдят.

И правильно делают. У Новой Столицы нет вонючих, вечно беременных мятежом предместий, но мелкого люда, втихую почитающего отца Ллана, сыщется, если хорошенько поискать, немало…

Впрочем, народ если и стихает, то ненадолго.

— И пограбят все, и побьют! — в упоении вопит, срываясь на фальцет, треугольная шляпа. — Все, что не пожрут, — сожгут ко всем Светлым! Что, им шелка твои нужны? — набрасывается он на внимательно слушающего тихого господина, прилично, но скромно одетого. — Вазы твои им нужны? Да здесь одни развалины останутся. Убивать надо эту сволочь, убивать!

— А вояки-то, вояки наши, как допустили под самые стены, а? — лепечет еще кто-то, озираясь на всякий случай. — О чем господа думали? У них же и кони, и мечи!..

— Да мужичье-то с одними вилами, без мечей твоих, и вот куда зашло!.. — глушит лепет немолодой грузный мастеровой. — Молиться надо! Крепко молиться! Светлые не оставят Империю…

— Так чего ж они ждут, заступнички?..

— А вот пусть ученый человек скажет! Заглядываю в глаза повисшему на моей руке приставале.

Не то…

Глаза пусты, только дешевый эль в них плещется…

Стряхиваю урода с рукава, как клеща.

— Нет, ты скажи, лекарь! Уважь народ! Коротко, совсем не сильно бью локтем.

И, наконец, вырываюсь с набережной на волю, в кривенький переулок, ведущий к площади Света и дальше, к чистым кварталам, туда, где обрывается цепочка ночлежных харчевен, сомнительных трактиров, домов короткой радости и прочих злачных мест. Из подворотен на меня хмуро поглядывают оборванные типы с мятыми, не запоминающимися лицами. Судя по всему, им и хочется познакомиться со мной поближе, и колется: в мирное время всякий чужак, забредя в трущобы, рискует, как минимум, кошельком, но сейчас время не мирное; кто меня знает, вправду ли я беспечный лох — или на работе ношу серое?

Не озираюсь. Не оглядываюсь.

Вот и площадь Света.

После лихорадочного разгула набережной здесь на первый взгляд тихо. Но только на первый. Пестрым ковром вокруг монумента Императору Раматкалю — беженцы, беженцы, беженцы. Город набит ими до отказа. Кто-то поселился у родни, у друзей, другие, кому повезло уберечь хоть что-то, набились по три, по четыре семьи в комнаты доходных домов, в ночлежки, остальные живут прямо на улицах, поставив навесы, а то и просто на камнях. Уже десять дней, как закрылись все семь городских ворот: Император запретил впускать в столицу новые толпы. И это разумно: цены и так уже подскочили до небес, припасы на исходе, то тут то там уже вспыхивают непонятные, но очень нехорошие болезни, каналы загажены, ходить ночами небезопасно, невзирая на усилия серых; короче говоря, кто не успел, тот опоздал — но тысячи опоздавших сидят под стенами, жмутся к воротам, плачут, умоляют, проклинают, пытаются подкупать, и это никак не добавляет городу уверенности…