— Бахраный, э! Что Бахраный?! — доносится до меня. — К нам, в горы, он хочэт ходить, э? Бьюсь об заклад — не хочэт!

— Не хочэт! — хором поддакивают остальные. — А придет, так встрэтим!

— Кругом враги! — распаляется чубатый горец. — Кого защищать, э? Этих? — он пренебрежительно тычет пальцем в зал. — Все Бахраный ждут, все ткнут копье в спина!

— Пожечь и порубить, — мрачно соглашается коренастый усач.

— Зачэм мы нэ с Бахраный? Он бедный. Эти, — опять небрежный тычок в зал, — богатый, есть что взять…

— Есть, — подтверждает мрачный. — Но прися-ха! Дыханием Айю клялись мы…

— Дыханием Айю, да, — огорченно кивает чубатый. — Э! Зачэм о печальном? Зачэм нет ни одной харошенькой мордочки, Дрод забэри?!

— Есть, есть! Туда смотри!

— Э, да она нэ одна…

— Тэм лучше…

Горцы внимательно и весьма откровенно разглядывают постоялицу, обитающую в закутке через две двери от меня. Белокожая, рыженькая, приятно пухлая — классический типаж; таких сыны Айю веками воровали в равнинных селах.

— Э-эх! — страстно всхлипывает чубатый.

Глаза его подернуты поволокой, по левому усу течет тоненькая слюнка.

Пожилой мужчина, сидящий рядом с девицей, вскакивает, бросается к двери, утягивая за собой пышечку. Но не успевает. Его хватают за шкирку и пинком вышвыривают вон, а девушку, прижав к стене, неторопливо, со вкусом и знанием дела ощупывают. Она так напугана, что даже не кричит — просто затравленно озирается. Но люди стыдливо отводят глаза: никому неохота связываться с чечкехами ради чужой девчонки. Мне, собственно, тоже.

Не мое это дело, и спину ломит, и вообще… не будь она так похожа на Старшую… Неспешно встаю.

— О имр-умм-амрайя, разве белобородые муурью учат вас обижать беспомощных?

Горцы изумлены. Даже опытные толмачи изъясняются на имр…ати с грехом пополам, мой же говор не просто чист, но и безукоризненно гортаней, словно я сам — урожденный имр. Непонятно, подозрительно и, значит, опасно. На меня смотрят исподлобья. Но ящерка все же делает свое дело…

— Чего хочэшь, лекарь? — довольно учтиво спрашивает горец.

— Я думал, в Калькилли принято уважать женщин, или я ошибаюсь, достойный имр?

— Э? Не путаться в чужие дела, вот что там принято, — щурится чубатый.

— Вполне согласен, — киваю я.

— А раз так, лекарь, — ослепительная усмешка рассекает лицо чечкеха, — иди прочь!

— Вместе с этой дамой, — соглашаюсь я. — Вместе с ней я охотно отойду.

В глазах чечкеха загораются искры. Он рад. Он уже предвкушает.

— Эй, Гокча, — оборачивается он к приятелю слева, — этот клистир хочет ссоры, э?

— Поверьте, я не хочу никакой ссоры. Мне хочется всего лишь взять эту даму под руку и отвести ее за дверь, где ее уже с нетерпением ждут.

— Пхэ! — хмыкает имр и, перестав меня замечать, запускает ладонь за корсаж.

Девушка вскрикивает.

— Если достойный имр не уймется, я обрублю ему нос… — очень спокойно говорю я в пространство.

— Что? — Горец замер, а затем повернулся к приятелям. — Что он сказал, Гокча?

— Сказал, что обрубит тебе нос, — флегматично сообщил Гокча.

— Дайте мне саблю, — сказал я. — Или в Калькилли рубятся с безоружными?

— Дэржи! — Мне кинули волнистую влавву, чубатый обнажил такую же; челюсть его дрожала от ярости.

— Господа, господа! — вприпрыжку подбежал хозяин; руки его были умоляюще сложены. — Господа, прошу вас!

На него цыкнули, оттолкнули, я встал в позицию.

— Айю! — выкрикнул имр и двинулся на меня. Моя умная спина перестала болеть.

— Вот как это делается, — сказал я.

Выписав двойную восьмерку, влавва выбила оружие из рук имра, а долю мгновения спустя чубатый схватился за нос, раздвоенный острием. Говорят, среди бретеров Кумари это называется «лишить невинности».

— Э! — оторопело повторил кто-то. — Вот так рука!

— Да он и вправду обрубил тебе нос, — заметил спокойный Гокча.

— Великая честь для меня, муурью… — сдавленно пробормотал забияка, слизывая с усов капельки крови и напрочь забыв об акценте. — С таким мастером… Мое ничтожное имя — Дуди Муси Джаххо…

Ого! Называя полное имя, он, по обычаю Калькилли, признает мое превосходство и предлагает дружбу, а то и побратимство. Многие бы позавидовали: свойство с горцами — отличный страховой полис. Что до меня, то мне это ни к чему. Хотя обижать парня не следует, вежливость прежде всего…

— Йирруахиярр йир… Йирруахиэлл дан-Гоххо-и-Тутхо-и-Тамхо, — откликаюсь со всей положенной учтивостью. — Впрочем, друзья называют меня Ирруахом…

— Ирруах-муурью, мое ничтожное имя Вахи Ар-си Гокко!

— Мое ничтожное имя Эльчи Кади Жамцо!

— Мое ничтожное имя Барби Баси Такту!

…Чечкехи по очереди щупали мою руку, с нескрываемым восхищением хлопали в ладоши. Сейчас эти потомственные убийцы напоминали толпу детей, радостно удивленных нежданному фокусу. На кончик кривого носа чубатого забияки прилепили комок целебной лепешки, радостно улыбающийся хозяин уже волок три пыльные бутылки хайрад-жамбского…

— Э? — тотчас вспыхивает Джаххо-побратим. — Зачэм пратал?

Хозяин быстро бледнеет.

Из последних сил восстанавливаю статус-кво. Плохо вникая в собственный бред, плету что-то насчет тяжкого дня и обета не пить старых южных вин три года. Но достойные имры удивительно понятливы и покладисты.

— Ходи спать, муурью. Тихо будэт. Мы не тут шалить будэм.

Обнимаемся по-чечкехски — трижды крест-накрест.

С Джаххо, с Гокко, с Такту, с Жамцо, с Гельби.

— До встречи, муурью! В беде зови нас, а в радости — как сам пожелаешь…

— До скорой встречи, друзья, и да хранит вас Вечный Айю в битве!

Уф-ф…

Свалили. И сомлевшего сказителя унесли. Вместе с хайраджамбским, за которое даже — однако! — уплатили.

Хозяин смотрит на меня, как на икону. Он готов ковриком выстелиться под мои усталые ноги. Он готов нести меня в мою келью на плечах. Аккуратно обхожу его, опираясь на перила, бреду к себе. Лестница слегка поскрипывает.

Первый пролет. Второй. Третий.

— Сеньор лекарь?

Мужичок. Мужичонка даже, чистый метр с кепкой. Вместо кепки, правда, картузик на ушах болтается. Тот еще типчик, весь стертый какой-то, смазанный. Не могу понять, попадался ли он мне на улицах. То ли да, то ли нет. Точно, попадался! Или все-таки нет? Смотрит мимо меня, на лестницу.