Постучала в первую дверь. Уже слышно было музыку, щебечущую болтовню, легкую атмосферу вечеринки. Внутри коллеги по лицею разговаривали, пили. Она устало подумала о Давиде. Маура уже слышала объявление по радио. Разбился самолет Хозяина Италии. Энрико Маттеи погиб, подлетая к Милану. Она подумала, что он там сейчас, Давид.

Судороги, сильные. День, проведенный с Лукой, немного успокоил их. Она позвонила в звонок.

Открыла Комолли. Они поцеловались. Обменялись дежурными приветствиями. Муж Комолли выглянул из гостиной в прихожую, опершись о косяк: одна рука в кармане, другой поправлял очки. Маура знала, что нравится ему. То, как он краснел, она всегда относила на счет своих чар. Веснушки, огромные голубые глаза с выражение расчетливой невинности, светлые губы, тонкие руки. «У тебя бедра матери», — говорил ей Давид. Она нравилась и знала это, и ей нравилось кокетничать с этим своим образом: вся светлая, белая кожа, благоухание сдержанного желания. Внутреннее бормотание, пущенное вспышкой против всего общества, чтоб потушить пустые огни собственной неуверенности. Тревога, которая пожирает день. Потрясающе, как ей удавалось отделить себя от себя самой — она наблюдала со стороны за тем, как ее невинная красота, маленький рост и незащищенность рождают в мужчинах нежность, вплоть до пароксизма желания. Она завоевывала этим других, она могла признаться себе в существовании некой магнетической волны, исходящей от нее. Казалось, от нее нет спасения. Никому. Аура, исходящая от ее пшенично-белой кожи, от дрожащей воды глаз, от волнистой массы волос, почти белых. И все же, хотя она и могла рассчитывать на это, когда она была одна — а она всегда, постоянно была одна — одна, наедине с собой, — ее красота не имела значения. Внутренний трепет, невозможность узнать, откуда происходят эти ее толчки и судороги, угнетали ее. С самого рождения. Она не знала, что делать с ребенком. Она уже обдумала это еще раз. С гинекологом разговаривать не станет. Поговорить ли с Лукой? Она считала, что ребенок пробудит ее от внутреннего оцепенения, хорошо ей известного, и это приводило ее в ужас. Мысль о припадке приводила ее в ужас.

Муж Комолли пожал ей руку. Голоса из гостиной звучали так, будто хотели быть услышанными, они дрожали в порочном воздухе, на повышенных тонах. Они говорили о смерти Маттеи.

На минуту она заглянула в гостиную. Лука сидел там. Снова дрожь. Лука смотрел на нее. Она смотрела на него.

Здесь была Кри, еще одна коллега, преподаватель математики. Ее муж Луиджи, который трогал себя за подбородок. Здесь был Фабио, философия. Один, он неженат. И Луиза, философия, со своим мужем. Нино, кажется. Кажется, его звали Нино.

Она поздоровалась со всеми, резко повернулась и пошла в ванную.

Яркий свет переливался на белых блестящих плитках. Она рассматривала себя в зеркале. Лилась вода. Судороги становились все сильнее, она корчилась от них. Шум в голове, похожий на шорох песка.

Что она будет делать с ребенком? Почему ее муж стал, день за днем, воспоминанием? Она жила с воспоминанием… Десять лет назад, когда руки его, кожа его, слова его, но прежде всего руки его были для нее как наваждение… Он получил в обмен на уверенность, которую ей давало его присутствие, безграничную любовь. Вместе они постигли, что это был контракт, непристойный вначале и невозможный потом. В ней, в глубине души, существовала как бы внутренняя бездна, мощная и заключенная в скорлупу, которая требовала смысла. Возможно, ответом будет ребенок, эта жизнь, полностью связанная с ее собственной. Тени цвели, мысли разрастались, и ничего, ничего не оставалось. Она поглядела в свои бесконечно голубые глаза в зеркале. В середине радужной оболочки была черная точка, дальше которой нельзя было проникнуть взглядом. Невозможно было полностью рассмотреть себя. Там была пустота, мрак. Там были дни. В том числе те, что прошли. Ей показалось, что она наполнена теплой волной любви — дрожью, которая шла из будущего, как будто кто-то из ее прошлого — из будущего посылал ей могущественную утешительную мысль о чистой любви. Как если бы ее жизнь и жизнь незнакомца, который любил ее в прошлом и в будущем, нуждались в новом круге. Как если б она должна была возродиться, и незнакомец тоже, чтобы довести до конца это окончательное соединение.

В гостиной звучал джаз, как фон, беседа была теплой, приятной, хотя и разрозненной, случайной. Лука по-прежнему смотрел на нее. Они разговаривали. Как если бы были просто знакомыми. Казалось, ему весело. Маура чувствовала себя лучше. Судороги постепенно ослабевали. Она постаралась расслабиться. Музыка была приятной, как некий звук, внушающий светлый, дремотный покой, в котором ее вел голос Луки. Он смотрел на нее так, будто хотел трахнуть ее на глазах у всех.

А души улетали далеко-далеко.

Он проводил ее домой. Лука вел машину. «Дворники» мягко рассекали воду, делая пейзаж более четким и определенным.

Она подумала: скажу ему о ребенке. Сейчас. Что я беременна. Что не знаю, что делать. Я привяжу себя к нему. Вот сейчас.

Она почувствовала, что тает.

Ей не удавалось заговорить.

Он остановил машину, припарковался. Повернулся к ней. Положил ей руку на затылок. Приблизился. Поцеловал ее. На мгновение, всего лишь на мгновение, усталость, которую внушала ей жизнь, исчезла. Они долго целовались. Языком она прошлась по его шее. Его тонкие изящные пальцы трогали ее лицо, ощупывали его, прилипая к поверхности, почти проникая в каждую веснушку. Она убрала свой язык, закрыла глаза, прикасаясь очень белыми руками к его лицу, чувствуя тепло его гладко выбритого подбородка. Они сидели так, на расстоянии дыхания, трогая лица друг друга, как если б она была слепой, пытающейся прочесть его, а он видел все, что будет потом, и от этого ей было хорошо, — две капли крови, затерянные во вселенской ночи.

Только отмеченные Мессией выживут.

Дон де Лилло. «Мао II»

— Что ты намерен делать?

Шеф Сантовито закуривал последнюю сигарету — стоит сказать, сразу вслед за предыдущей. Пепельница была доверху полна раздавленными, смятыми окурками, смоляными желтыми фильтрами. Лопес свернул себе папироску в своем кабинете, поэтому был спокоен. Он объяснял Сантовито рисунок. Сантовито не понимал. Не понимал, что общего между встречей «детей Ишмаэля» в Гамбурге и покушением на Киссинджера у Большой арки. Не понимал, почему на трупе француза, совершившего это покушение, — те же следы насилия, что были обнаружены на теле человека, погибшего на улице Падуи. Какое отношение имеют выходцы из «Сайнс Релижн» ко всему этому? Какое отношение имеет к этому Терцани? С далеких и размытых границ рисунка всплывали вопросы в форме летучих обрывков, попавших в полосу чересчур сильного света, трудно читаемые: почему спецслужбы первым отправили на это дело, относящееся к их ведению — Ишмаэль с этой точки зрения был делом, — отдел расследований? Возможно, они ожидали провала работы со своей стороны, со стороны своих людей, — и, таким образом, хотели переложить весь груз ответственности на отдел расследований. Сантовито сжимал пальцами фильтр сигареты, загоняя его под коричневатую бумагу, отчего смоченный слюной никотин пузырился между уже испорченных волокон. В центре рамы, контуры которой ему не удавалось полностью ухватить, он видел все расширяющуюся — по мере того как шли часы и приближалось Черноббио — черную дыру покушения на Киссинджера или на кого-либо из участников встречи на Вилле д'Эсте. По письменному столу ползли ядовитые страницы факса, разбрызгивая вокруг химию озоновых чернил. Это были сводки о последних прибывающих на саммит в Черноббио. Там будет также адвокат Аньелли. Проди. Ромити. Делор. Де Бенедетти. Полномочные представители компании «Водафон».