Волков повторил свои сомнения по поводу натуральности ранения подозреваемого и добавил:

– Не очень-то он похож на простого трюмного. И вообще у меня сложилось такое впечатление, что этот носатый жук знает русский язык. Уж больно уши торчком. Но помалкивает, не желая в том признаться, оставляя как козырь. И еще. Может, я не совсем понимаю реалий эпохи, но какой матрос будет таскать с собою постоянно паспорт моряка? Вот… нашли у него при обыске.

Лейтенант достал из бокового кармана чуть влажную бумагу, прочитав:

– Сэйлор… то бишь матрос. Ага, вот имя – Георг Рели, э-э-э… Сидни…

– А ну-ка, позвольте мне энтот документ, – попросил штурман, принимая, молча вчитываясь, лишь шевеля губами, хмурясь, удивленно вскидывая брови. – Да не может быть!

– Что? – в свою очередь удивились остальные.

– Это не американский шпион, господа. Это… – штурман наморщил память, – это Соломон Роземблюм, он же агент британской разведки Сидней Рейли!

* * *

За ночь «Ямал», обогнув Командоры с востока, вышел в Берингово море.

Впереди были мили пути, сначала до пролива, отделяющего Евразию от Северной Америки. Затем Арктика, знакомая и незнакомая, потому что столетней давности, потому что более холодная. Надеялись проскочить по-легкому, не особо, впрочем, волнуясь. Хотя одно все ж волновало – сколько провозятся с самолетом Леваневского. Который можно и не найти уж вовсе.

До Берингова пролива ходу на полтора суток. Курс – прямой норд-ост. Море чистое, на радаре – никого. В наушниках приемников лишь шелест эфира и грозовые разряды.

После «великих дел и военных экзерциций» – редакция с подачи известного ехиды Шпаковского, наступили «выходные дни».

Наместника и его штабных потихоньку «вербовали», «подсадив на информационную иглу» библиотеки и памяти компьютерных файлов.

Проводились «работы» и с остальными «товарищами» из местных – как с теми, кого взяли намеренно, так и с теми, кто затесался по случаю.

Для штатного же экипажа потянулись заурядные вахты с вкраплениями подвахтенных дел и просто быта.

Из трофейных 12-фунтовых пушек установили всего одну («для интересу» – слова боцмана). Хотели заняться перекраской надстройки, но постоянные моросящие дожди отбивали все практичные начинания.

К тому же океан опять взбрыкнул приштормово… потом разыгрался нормальненько, эдак на семь-восемь баллов! Но не то у них водоизмещение, чтобы напрягаться.

* * *

– Такая досада, – завел Шпаковский, мостясь поудобней.

Засели в капитанской каюте, смаковали бутерброды с икрой лосося, под скромный чай.

– Такая досада, – повторил уже чуть невнятно, жуя, – Алексеев-то… собираясь с нами Арктикой путешествовать, с собой вкусностей всяких, деликатесов брал, о крепком я уж и не говорю. И все пропало на «Рюрике».

– Ну, хоть от камчадалов досталось – немного дичи, рыба да бочки с икрой, – Чертов густо, со степенным удовольствием накладывал на хлебец оранжевые полусклеившиеся шарики – несостоявшиеся рыбные жизни.

– Что там пропало на «Рюрике», дело десятое. А вот чего это мы с тобой, Анатолич, все чай да чай? Кое-кто обещал «сухой закон» лишь до Беринга. А мы уже в Беринговом море!

– Так я пролив имел в виду, – капитан слегка опешил от такой изворотливости.

– А не было конкретики! Посему я в своем формальном праве! Давай доставай. Все равно океан пуст, радар пасет, вахта бдит! Сутки, полтора до «плеча», так сказать.

– Хрен с тобой, – кэпу и самому, видимо, хотелось, – давай по маленькой.

– И по пять заходов, – радостно поддержал помощник.

Водка пошла в дело, с выдыхами, кряканьями, с возгласами «будем» и «хороша чертовка». И грузанула после первых же трех.

– Я красную – не очень люблю, а черную с трудом помню из детства, – на лице Шпаковского появилась ностальгическая улыбка. Улыбка из чистой перетекла в слегка глумливую… или похотливую.

– Ты чего? – с ленцой спросил кэп, больше отвлекаясь на еду.

– Вспомнил одну. Не икру, естественно, – усмехнулся, – бабенку. Там как раз дело с икрой было.

Он хотел, видимо, рассказать, но Чертов махнул рукой, дескать, «знаю я твои похождения», проговорив мимоходом:

– Не представляю – как ты теперь будешь в эти времена? С бабами. Ты ж всегда вольный был, то с одной, то с другой…

– И с постоянным «шерше ля фам»[33], – выразил Вадим, нисколько не бахвалясь, скорей наоборот – недовольно, – пока молодой был, так и девочки вполне молоденькие были, у которых замужество хоть и в неизменных базовых планах, но и погулять еще охочи. Вот и гулял. Гулял, гулял, а время-то идет и, начиная эдак с сорока происходит постепенная, планомерная сдача позиций, по возрастной категории дамочек. Худенькие двадцатипятилеточки тобой уже не интересуются. А там и вовсе подкатил приполтинник! По возрасту себе искать? Так извини, меня визуально и тактильно такие «аппараты» не вдохновляют. И так, блин, годы не к половому буйству, а тут еще к-э-эк скинет с себя одежонку, к-э-эк затрясет отсутствием талии – у меня вмиг сплошное невозбудилово. Пропадает, в общем всякое… И при этом, какая бы ни была, все туда же – дай! И прагматизм, и меркантильность… А продажной любовью и вовсе брезгую… да и неспортивно.

– Женская меркантильность заложена в генах еще с первобытных времен, – философски заметил Андрей Анатольевич, – самка всегда выбирала удачного, сильного охотника, кто прокормит и ее и потомство.

Шпаковский досадливо махнул рукой – типа: «знаю»:

– Дай уж докончить, коль спросил.

Шумно отхлебнув остывший чай, продолжил:

– Вот потому и хочется, потому и тянет на свеженькую беляночку с ясным взором, чистыми мыслями. Чтоб утром взглянуть на нее, посапывающую на кровати, и как в стишках тех:

– Хорошо, – оценив, кивнул Чертов, – мечтатель, блин.

– И где я бы взял такую там, в нашем сумасшедшем айфоновом мире? Со своим полтинником за плечами и не нажитыми миллионами.

– А в этом мире, стало быть, рассчитываешь найти, старый ты хрен? Ну, получишь титул, звание… и? Женщины во все века одинаковы, почитай хотя бы «Анну Каренину».

– Женщины одинаковы. Эпоха другая, – хмельная тяжесть сменилась наигранной ухмылкой, – вдруг найду верную русоволосую православушку на преклонность свою?

– Слова-то какие находишь – «православушку».