– Это не твое дело! И не мое! – опять начал я. – Если бы я занимался «благотворительной» деятельностью, как это делаешь ты, я бы уже десять раз сгорел!

– Но, Ярослав…

– Я ничего не хочу слушать! Да! Жалко! Но у нас жестокая работа, и мы не имеем права даже на жалость! Хотя на этот раз, может быть, все сойдет благополучно, но я не сомневаюсь, что в отделе у вас будет расследование… Как это так! Человека взяли в разработку, и он вдруг исчезает! Сейчас начнут все поднимать, будут цепляться за каждую мелочь. Помни об этом и будь предельно осторожен!

Мы остановились. Он стоял поникший, сразу утративший всю свою моложавость. Человек, терзаемый тревогой за жизнь и судьбу друга, из добрых побуждений мог сам принести большую беду.

Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Так случается нередко. Сталкиваешься с чужой жизнью, с чужими проблемами, хочется как-то утешить, подбодрить или помочь. А ты вынужден его отчитывать, требовать выполнения предписанных правил. Проклятое занятие – хуже не придумаешь.

Дав ему немного успокоиться, я продолжил:

– Вот так, Вилли! Дай мне слово раз и навсегда, что впредь ты никогда не предпримешь никакого рискованного шага без согласования со мной!

– Хорошо, согласен! Но скажи мне, ты что, всегда поступал абсолютно правильно?! – он смотрел мне прямо в глаза, и одно веко у него от волнения слегка подрагивало.

– Нет, тоже допускал ошибки – сознался я, смягчившись. – Пойми, Вилли, у меня тоже есть сердце. И оно тоже бывает не в ладу с разумом! Но если дать волю чувствам – все, это гибель! Наша работа должна быть кропотливой, повседневной и незаметной. Понимаешь, абсолютно незаметной! Ведь тебя окружают профессионалы! Отсюда осторожность, осторожность и еще раз осторожность! Никаких подвигов! Никаких героических поступков! Как можно меньше риска! Никакой торопливости! Только в этом случае можно надеяться на успех, возможность остаться в живых!

На этом мы расстались.

Что и говорить, мне нравилось в Лемане многое. Он был моим единомышленником, верным товарищем, трезво оценивал свои возможности, был достаточно осторожным. Конечно, с ним случалось иногда, когда, имея возможность спасти наших от ареста, он забывал обо всем и действовал по старой морской заповеди: “Сам погибай, но товарища выручай!”. Но это случалось редко, и после “воспитательных” бесед он, безусловно, делал для себя правильные выводы.

Вилли не был стяжателем, и пятьсот восемьдесят марок, которые мы выплачивали ему ежемесячно, он оправдывал многократно. Правда, если уж быть точным, то помимо ежемесячной суммы я оплачивал ему лечение, выдавал премии перед праздниками, а также ежемесячно готовил пакет с продуктами из магазина при американском генконсульстве, что в условиях Берлина тоже стоило немало.

Мне нравилось в нем чувство юмора. Конечно, мы никогда не обменивались анекдотами и редко шутили: просто некогда было этим заниматься. Но он мог подметить забавное в разных ситуациях и событиях и сообщить об этом между делом. Болезнь здорово его подкосила. С годами он стал более мнительным и осторожным, тем не менее юмор поддерживал его в трудных ситуациях, позволял посмотреть на события и себя в них как бы со стороны.

Он нуждался в психологической разрядке и поддержке, как всякий живущий двойной жизнью и постоянно подвергающий себя опасности человек. Я помнил об этом и на каждой встрече проявлял к нему максимум внимания и любезности, стараясь по возможности не обидеть его неосторожным словом. Поэтому сегодняшний выговор для меня был вдвойне неприятен.

Да, о Ковальском. Едва я проинформировал Центр о последней встрече с Брайтенбахом, как получил неприятное послание от нашего непосредственного начальника – Бориса Бермана:

«Я очень беспокоюсь о Брайтенбахе в связи с делом источника А/26, – писал он. – Я боюсь, что именно на этом деле Брайтенбах может провалиться. Я склонен считать, что именно А/26 и его сотрудник за время пребывания в гестапо были завербованы для работы против нас. Это вытекает из сообщения А/26. Если Рудольф /это резидент Гордон/ об этом не ориентирован, то это его ошибка. Всякие неосторожные и необоснованные расспросы или интерес к делу А/26 может вызвать немедленное подозрение, так как дело А/26 в гестапо одиозно и является подчеркнуто нашим делом.

Брайтенбаху надо прямо сказать, что А/26 и его сотрудник были арестованы и что он в этом деле должен проявить особую осторожность, хотя нам очень хотелось бы это дело получить: Брайтенбах уже наводил справки об А/26 и сообщил, что такого дела нет. Проверьте до мелочей, как и где Брайтенбах справлялся об А/26 и не навлек ли он уже на себя подозрения.

Артем».

Однако, как разволновался! После дела Флик-Штаггера Артем, обжегшись на молоке, дует на воду! Уж этот мне скрип начальства! Сидят там себе, в Москве, в кабинетах, и нас учат! А мы отдувайся! У меня в это время мысли были заняты более важным! Пришлось отрываться и популярно объяснять, что справки Брайтенбах наводил очень осторожно, что всю опасность предстоящих действий я ему разъяснял, да и он сам все прекрасно понимает, слава богу, в полиции работает уже двадцать лет и все приемчики их знает получше нас с тобой, дорогой Артем!

Вообще, мы с Вилли посоветовались и решили, что нужно выждать, дать этому делу “поостыть”, а потом вновь приступить к его изучению. А/26 все равно сейчас использовать нельзя! Так что подождем, когда все успокоится, а потом попытаемся что-то придумать, чтобы получить легальную возможность для перевода этого дела в подразделение Брайтенбаха.

Действительно, по прошествии нескольких месяцев, как мы и предполагали, Брайтенбах сумел аккуратно ознакомиться с делом А/26. Выяснилось, что Ковальчик заинтересовал гестапо в связи с материалами Дружиловского, который оставил в его бюро чемодан с фальшивыми документами. Ковальчик об этом факте проинформировал полицию, одновременно и нас.

Кроме того, у гестапо вызвал сомнение источник доходов Ковальчика, в связи с чем он некоторое время находился под наблюдением. Однако ничего подозрительного обнаружено не было и разработку владельца сыскного бюро гестапо прекратило. Да, вот так закончилась эта история, – подвел черту Василий. Однако пора уже спать, завтра в Гамбурге будет много дел…».

Гамбург, морские ворота Германии, показался Зарубиным более оживленным и веселым, чем Берлин. Порт и все, что было связано с ним, накладывало своеобразный отпечаток на местный жизненный уклад. Здесь сосредоточилось множество увеселительных заведений, публичных домов, нравы были проще, чем в других немецких городах. В ресторанах лучше кормили. В магазинах было больше продовольственных товаров, чем в столице. В невиданных размерах процветала спекуляция. На черном рынке можно было купить все что угодно, начиная с потребительских товаров и кончая иностранной валютой, золотом и драгоценными камнями.

Глауберг встретил патрона с семьей на вокзале и повез их в лучшую гостиницу «Гамбург», где был забронирован трехкомнатный люкс.

Было раннее утро, и, чтобы не терять драгоценное время, Зарубин быстро привел себя в порядок и отправился на прием к американскому консулу.