Как мы уже говорили, просто отказаться от подписки было нельзя, это означало серьезно подмочить себе репутацию, а то и испортить карьеру. Но шла тихая борьба за свои деньги, свое благополучие, а это уже было подрывом всей выстроенной сталинской системы: общественное выше личного! Безоговорочная покорность и готовность делать как должно постепенно переходили в глухое недовольство, которое прорывалось в выступлениях на партсобраниях, в беседах, разговорах. То, что было спрятано внутри, стало выходить наружу. Захотелось нормальной обеспеченной жизни. Недовольство все-таки удалось погасить. Одинокие голоса заглушили аплодисментами единодушного одобрения. Дефицит подписки покрыли начальники, то есть те, для кого пройти проверку на лояльность было жизненно важно. Особенно отличилось Управление военного коменданта советского сектора Берлина – 213,3%587. Успехи управления начальник политотдела П. Л. Базилевский объяснил следующим образом: «…руководящие работники отделов, партийный актив своим личным примером в значительной степени обеспечили успех в подписке на заем». Они подписались на 300% и больше588.

Так подписку на займы удалось превратить в проверку на патриотизм, тест на лояльность к советской власти, образец того, как должен был поступать советский человек. После войны огромная страна, по крайней мере ее активная работающая городская часть, сдавала раз в год зачет на покорность, получала оценку за поведение, подтягивала отстающих и пугала нерадивых, повторяла и закрепляла привычку слушаться, исполнять, а по мере возможности прятаться и уклоняться, хитрить и выкручиваться. Недоумение и недовольство накапливались очень медленно, и систематическое добровольное самообложение прекрасно вписывалось в общую систему воспитания сталинского человека – иногда недовольного, но покорного, готового при случае уклониться от требований государства, но, как правило, не решавшегося это сделать. Принудительная, фальшивая добровольность, навязанный коллективизм и угроза прямого насилия способны были долгое время удерживать людей в рамках, достаточных для стабильности системы, оставлявшей еле видный зазор для свободы выбора.

Отпраздновав победу и поступив на службу в Советскую военную администрацию, семейные сваговцы несколько месяцев жили ожиданием и надеждой. Не было ни одного совещания, ни одной встречи с руководством, где бы рано или поздно не всплывал сакраментальный вопрос: когда приедут семьи? По-советски это звучало сердито, но покорно: когда разрешат привезти жен и детей в Германию. Ведь слишком долго – всю войну, а у некоторых разлука началась даже раньше – мужчины были лишь в «письменных отношениях» с семьями и любимыми. Дозволение последовало 10 сентября 1945 года589 – женам и детям генералов и офицеров был наконец разрешен выезд к месту службы главы семьи. Можно было начинать привычные советские хлопоты. Уже в первых числах октября все, кому «позволили», подали рапорты начальству. Но бюрократическая машина работала медленно, и недоумение росло. Чего ждем? Запросы давно сделаны, а ответа нет590.

Пока одни нетерпеливо дожидались положенного, другие пытались обойти запреты и добиться исключений. Почему бы, имея разрешение для дочери, не вписать в него тещу или вместо умершего сына провезти в Германию внука или племянницу591. Некоторые, причем не только холостяки, но и солидные отцы семейств, вместо жен указывали случайных знакомых или сожительниц592. Летом 1946 года Главноначальствующий приказал выяснить: правильные ли жены прибыли в СВАГ. Каждая жена должна была явиться в отдел кадров с паспортом, свидетельством о браке и разрешением на въезд593. В марте 1947 года их сосчитали. «Имелось в наличии» 8468 жен. Вместе с ними в Германию прибыли более 9000 детей. В это время в СВАГ служили около 20 000 офицеров и вольнонаемных сотрудников, то есть почти к каждому второму приехала семья594. Рядовым и сержантам семьи не полагались.

Жить вновь прибывшим следовало по советским правилам и обычаям. И не просто по советским, а по особенным, заграничным. Впервые при советской власти обыкновенная советская женщина, не жена дипломата или другого номенклатурного работника, была поставлена в условия, прямо скажем, необычные, грозящие, по мнению политработников, настоящим «буржуазным разложением». Начальство попыталось обучать жен правильному поведению в новой среде, стараясь удержать их в рамках «советскости». Жены должны были с неослабевающим энтузиазмом заниматься марксистско-ленинской учебой, принимать активное участие в общественной работе, с увлечением трудиться, а еще – быть бдительными и не болтать лишнего! В «маленьком СССР» маховик сталинского агитпропа стали раскручивать заново.

Жены совершенно не по-советски восприняли немецкий быт, превозносили его, да еще красочно описывали в письмах домой, то есть демонстрировали вопиющую несознательность. Письма внимательно читали военные цензоры и докладывали начальству. Начальство возмущалось и удивлялось, хотя и само было не без греха по части интереса к заграничной жизни. Можно вообразить, как жители разоренной войной страны относились к прилетавшим из Германии рассказам о кофе из золотых чашек, персидских коврах в каждой квартире или о шелковых платьях, в которых бессовестные немки подметают улицы595. Наверное, там, в СССР, верили самым фантастическим выдумкам, завидовали и раздражались. А волна трофеев, хлынувшая в СССР, убеждала в справедливости подобных рассказов. Не менее фантастично для советского уха звучали и вполне правдивые истории некоторых сваговских парвеню: «Мы вдвоем живем в пяти комнатах, обстановка: ковры, зеркала… Нас обслуживает немка: она готовит, стирает, моет, а я ничего не делаю»596.

Жены победителей позволяли себе недопустимое. Они восхищались и завидовали быту побежденных: «Видела я много всего, чего у нас нет и не будет. Если у нас вы пашете на себе, таская соху, или копая лопатой землю, то здесь маленькие огороды пашут электрическим плугом, на каждом огороде есть водопровод. Они не устают, не надрывая руки, таская из-под горы ведра, как у нас. Я на все смотрю, все запоминаю и всему удивляюсь, как богато они жили и как нищи мы. Я жила в большом городе в России, казалось бы, удивляться нечему, но я смотрю и как дикарь удивляюсь всему. У них на кухне есть такие приборы для стряпни, которые я сроду не видала, и прошу немку показать, как ими надо работать»597.