* * *

В конце 1932-го, за год до митинга на площади Опернплац, где с таким ликованием сжигались его книги, Эйнштейн вместе с Эльзой посетил загородный дом, чинно ожидавший их под Берлином. Здесь случались его интрижки, так мучившие жену. Здесь совершались мирные прогулки. Здесь собирали грибы, устраивали семейные обеды, которые она так любила. Теперь же они приехали забрать его бумаги и самое ценное из ее имущества. Калифорнийский технологический институт (располагающийся в Пасадине) уже предложил ему место, а Институт перспективных исследований, недавно созданный в Принстоне, явно готовился сделать ему еще более выгодное предложение.

Эльза хорошо разбиралась в людях, но в том, что происходит с Германией, ее несравненная интуиция оказалась беспомощной. Они с Эйнштейном не раз ездили в Америку и раньше, иной раз довольно надолго – например, когда он месяцами читал там лекции. Теперь ведь тоже будет что-то подобное – просто еще одна поездка?

Эйнштейн покачал головой: ты ничего не понимаешь. «Хорошенько посмотри вокруг, – произнес он. – Ты видишь все это в последний раз».

Чета покинула страну. На следующий год, уже после сожжений книг, взбесившаяся толпа нацистских молодчиков, ворвавшись в покинутое жилище ученого, разграбила имущество ненавистного профессора. Эльза узнала об этом гораздо позже. Во время тех погромов они с мужем уже находились в Бельгии, под вооруженной охраной. Оттуда они отплыли в Америку.

Оставшуюся часть своей жизни, с 1933 по 1955 год, Эйнштейн провел в Принстоне (штат Нью-Джерси), университетском городке, совсем не похожем на ту бурлящую гавань равноправия и толерантности, каким он стал в наши дни. Когда Эйнштейн сюда приехал, здесь имелось несколько католиков, еще меньше евреев, а уж неграм, разумеется, не дозволялось тут ни преподавать, ни учиться. Сотрудники учебного заведения очень собой гордились, хотя по-настоящему значимыми и престижными тогда считались совсем другие институты – в Цюрихе, Берлине, Оксфорде (там, в отличие от Принстона, работали ученые мирового класса, выполнявшие, как считалось, действительно важную работу). Преподавательские вечеринки казались Эйнштейну особенно смешными. Некоторые профессора доходили до претенциозности, которую сочли бы излишней даже подруги Эльзы, кичившиеся принадлежностью к высшему обществу: технический персонал, набранный из жителей штата, заставляли облачаться в лакейские ливреи и кланяться, подавая шампанское на изящных подносах. В письме бельгийскому другу Эйнштейн описывал все эти забавы как «жизнь в диковинном и церемонном поселении мелких полубожков, гордо вышагивающих на негнущихся ногах».

Впрочем, среди обитателей Принстона, к счастью, нашлись и вполне приятные люди. Когда местная гостиница отказалась предоставить номер великой американской темнокожей певице Мариан Андерсон, Эйнштейн пригласил ее остановиться в его доме и обнаружил, что вовсе не подвергся остракизму: напротив, немалое число соседей поддержало его (впрочем, стараясь это не афишировать). Им нравилось, что среди них живет этот милый европеец. В свой первый принстонский день Эйнштейн вошел в кафе-мороженое и (зная, что по-английски он говорит с чудовищным акцентом) молча ткнул большим пальцем в сторону студента со странным устройством для переноски мороженого, а затем указал на себя. Официантка, подавшая Эйнштейну его первый стаканчик ванильного мороженого в Принстоне, позже рассказывала репортерам, что это стало одним из самых памятных событий в ее жизни. Эйнштейну лишь добавлял очарования тот факт, что затем он спокойно вышел и купил газету, где описывались поиски его местонахождения (на буксирном судне его доставили на берег непосредственно с трансатлантического парохода, а затем быстро перевезли в Принстон, дабы избежать огласки, которая неминуемо грозила ему на главных манхэттенских пристанях).

Шло время. Он натаскивал соседских ребятишек по математике. На Рождество, играя на скрипке, бродил по улицам с местными жителями, распевавшими праздничные песни. Для выходных дней купил себе яхту – небольшую 17-футовую посудину, которую мрачно назвал Tinnef, что на идише означает «Кусок хлама». На ней он с удовольствием дрейфовал целыми часами. Они с Эльзой по-прежнему отнюдь не пребывали в состоянии страстной влюбленности друг в друга, но в этой стране «летучих змей» вели вполне достойную совместную жизнь. Когда у нее случились неполадки с глазами, а позже с почками, она писала подруге: «Он очень расстроился из-за моей болезни… Я никогда не думала, что он так меня любит. Меня это очень утешает».

Бытовые условия тоже оказались неплохими: даже в Берлине супруги не могли похвастаться электрическим холодильником, а здесь, судя по всему, такое устройство имелось в каждой семье. Кроме того (о радость!), здесь было очень легко согреть воду для пенной ванны, которую он любил принимать по утрам. Вокруг них простирались фермерские угодья штата Нью-Джерси, и цена двух яиц (которые он любил употреблять на завтрак в виде глазуньи) оказалась совершенно разумной. «Я тут великолепно устроился, – писал Эйнштейн давнему другу Максу Борну. – Зимую, как медведь в берлоге, и чувствую себя здесь дома – сильнее, чем когда-либо в моей пестрой жизни».

Но что-то было не так, что-то изменилось. Рассудок Эйнштейна, казалось, тоже отправился на зимовку. Великий физик постепенно удалялся от тонкой грани между упорством и упрямством, становясь все более косным и зашоренным. Сам он, конечно, не видел для себя альтернативы. «Я по-прежнему не верю, будто Господь бросает кости, – отмечал он, уже прожив в Америке несколько лет. – Ведь если бы он это делал, то занимался бы этим постоянно и равномерно, вовсе не придерживаясь какого-то графика, согласно которому он то играет, то не играет. Если бы он играл в кости, нам не нужно было бы отыскивать в природе какие-то законы».

Его друзья, оставшиеся в Европе, умоляли его пересмотреть эти воззрения. Ничто, решительно ничто не свидетельствовало в его пользу. Каждое новое научное открытие лишь подтверждало гипотезы Гейзенберга и Борна, их взгляд на вещи. Эти находки показывали: изучите мир во всех подробностях – и в самой его сердцевине вы все равно не обнаружите определенности, гарантированности, детерминизма. Напротив, там – первородный туман неопределенности, пусть даже с нашей «крупномасштабной» точки зрения такое и кажется невозможным.

А Эйнштейн уверял всех, что эти открытия – лишь нечто временное. Он был совершенно уверен, что неизбежно наступит день, когда их удастся опровергнуть. И намеренно закрывался от всех данных в поддержку этих гипотез (он считал эти данные совершенно несовместимыми с его взглядами, вот и история с лямбдой показывает: он абсолютно вправе игнорировать такие результаты). Однако тем самым он невольно обрывал те интеллектуальные связи, к которым по-прежнему стремился. Да, основную часть принстонских сотрудников составляли надутые снобы, ничего из себя не представлявшие как ученые. Но здесь нашлось и немало серьезных исследователей, вместе с которыми он мог бы решать серьезные научные задачи, подобные тем, что Бор решал у себя в Копенгагене.

Например, всего в нескольких кварталах от института, где трудился Эйнштейн, на «главном» физическом факультете Принстона, занимались изучением явления, которое позже назовут квантовым туннельным эффектом. Поместите электрон перед стенкой – и, согласно представлениям традиционной физики, он, возможно, будет совершать небольшие колебания, но, в общем-то, ему полагается оставаться на месте. Однако из гейзенберговского принципа неопределенности следует, что измерение скорости электрона вынуждает его занимать неопределенное положение. И хотя остается некоторая вероятность, что он по-прежнему будет находиться перед стенкой, куда выше вероятность, что, когда вы взглянете на него в следующий раз, он неизвестно почему объявится по ту сторону барьера, даже не пройдя его насквозь.