Эйнштейну, по-видимому, казалось, будто этот странный воображаемый эффект (такая вот мгновенно возникающая взаимосвязь между двумя отдаленными частицами) показывает, что с той наукой, у истоков которой стояли Бор, Гейзенберг и другие, что-то не так. Более того, это абсурдное следствие из квантовой теории означало: вся теория недостоверна. Но когда и это не заставило ученых нового поколения изменить взгляды, Эйнштейн сдался. Спорить было бессмысленно. Он еще попытается время от времени выступать с критикой квантовой теории, но больше никогда не будет устраивать против нее организованную кампанию.

* * *

Ганс Альберт, старший сын Эйнштейна, в 1937 году тоже перебрался в Америку. Если между ними когда-то и возникали трения, они уже давно забылись. Отец часто навещал его в Южной Каролине, где тот работал инженером-гидравликом и изучал, как в реках накапливается осадочный материал. Они бродили по лесам, болтая о научных исследованиях Ганса Альберта. Эйнштейн-старший с удовольствием слушал его. Став профессором в Беркли, сын вспоминал, что отец по-прежнему любил узнавать о новых изобретениях и остроумных математических задачах. Только вот когда разговор касался квантовой механики, Эйнштейн тут же замыкался в себе: его взгляды на сей счет оставались неколебимыми.

В середине 1930-х настал момент, когда изоляция Эйнштейна, казалось, могла прекратиться. Он поддерживал контакт с Эрвином Шрёдингером, другим великим мечтателем, достигшим огромной славы в Европе и (хоть он и сыграл центральную роль в квантовой революции) разделявшим сомнения Эйнштейна насчет вероятностной интерпретации квантовой механики. Они разделяли и несколько богемное отношение к жизни. (Когда Шрёдингера, известного вольностью нравов, допустили до чтения лекций в Оксфорде в качестве приглашенного профессора, один из тамошних преподавателей заметил: «Иметь в Оксфорде одну жену уже достаточно неловко, но когда у вас их две – это явный перебор».) Они с большой теплотой относились друг к другу. «Ты мне как родной брат, и твой мозг во многом работает как мой», – писал ему Эйнштейн.

Шрёдингер даже (прочитав ту самую статью Эйнштейна 1935 года, посвященную квантовой механике) придумал мысленный эксперимент, направленный на то, чтобы показать, как абсурдно явление квантовой сцепленности (термин, как раз и предложенный австрийцем). Основываясь на идеях, которыми он делился в своих письмах Эйнштейну, Шрёдингер предложил свой знаменитый сценарий: кот попадает в запертую коробку, где имеется сосуд с ядовитым веществом, который может открыться, а может и не открыться – в зависимости от того, породит или нет одну частицу распадающееся радиоактивное вещество внутри коробки. Вероятность того, что кот отравится и погибнет, составляет одну вторую, но единственный способ узнать, выживет ли бедняга, состоит в том, чтобы открыть коробку. А пока вы этого не сделали, определенно сказать, жив кот или мертв, нельзя…

Теперь этот эксперимент фамильярно называют опытом с «котом Шрёдингера» и иллюстрируют с его помощью странные истины, свойственные квантовой механике. Однако в то время он считался критическим выпадом против всей системы, с которой так долго – и так безуспешно – бился Эйнштейн. Совершенно по-эйнштейновски Шрёдингер задействовал собственное воображение, чтобы предпринять яростную атаку на квантовую теорию.

А значит, Эйнштейн и Шрёдингер были явно предрасположены к тому, чтобы стать партнерами. Какое-то время казалось даже, что им скоро представится возможность более тесного сотрудничества. Шрёдингер не был евреем, но его отношения с нацистскими властями складывались непросто, к тому же он не скрывал от мирового физического сообщества, что был бы очень рад получить место в Принстоне, подальше от неспокойной Европы. Случись такое, Эйнштейн и Шрёдингер наверняка стали бы работать вместе. Благодаря такому сотрудничеству Эйнштейн непременно обрел бы более ясное понимание квантовой механики, хотя при его характере вряд ли стал относиться к этой области науки так благосклонно, как в конце концов стал к ней относиться Шрёдингер. Потому что, хотя квантовая механика вовсе не является чем-то совершенно случайным и произвольным (скажем, принцип неопределенности в ней соблюдается неукоснительно), она в основе своей все-таки очень далека от того детерминизма, который, как всегда настаивал Эйнштейн, отражает истинное положение вещей во Вселенной.

Мы так и не узнаем, чего они могли бы достигнуть вместе. Абрахам Флекснер, директор принстонского Института перспективных исследований, к тому времени был настроен против Эйнштейна. (Заметим, что эта неприязнь не имела никакого отношения к квантовой механике.) Флекснер платил Эйнштейну немалое жалованье (не зря это заведение прозвали Институтом перспективных заработков), однако ему с трудом удавалось хоть как-то контролировать главную научную звезду института.

В первое время директор даже просеивал поступавшую Эйнштейну корреспонденцию: так, Флекснер сам отверг приглашение, поступившее великому физику из Белого дома, ибо полагал, что прием у президента отвлечет ученого от работы. Эйнштейна же все это приводило в бешенство – и не только сама мысль о том, что его снисходительно опекают (как он писал в одном из своих необычно сухих писем, «с подобным вмешательством… не может примириться ни один уважающий себя человек»): директорское вмешательство в его жизнь во многом препятствовало той деятельности, которую Эйнштейн считал для себя особенно важной.

Он был одним из самых активных эмигрантов, пытавшихся вытащить беженцев из Европы, где нарастало влияние нацизма. Почти все свои доходы он тратил на оплату виз для самых заурядных семей. Он писал бесчисленные рекомендации обычным университетским сотрудникам, чтобы они (а не только научная элита) могли получить работу в США. Он лоббировал изменения в академической политике, которые позволили бы большему числу его коллег официально стать американскими иммигрантами. И для него сама мысль о том, что его пытаются лишить возможности продвигать эти идеи на высшем уровне, была отвратительна.

Когда Эйнштейн узнал, что приглашение в Белый дом отклонили без его участия, он, возмущенный до крайности, сам написал президенту Франклину Рузвельту – и все-таки пообедал в Белом доме! Как и многие образованные американцы того времени, Рузвельт достаточно хорошо владел немецким, чтобы поддержать беседу на родном языке Эйнштейна. Они обсудили не только ситуацию в Европе, но и яхты (оба обожали ходить под парусом). Чета Эйнштейн переночевала в Белом доме.

В результате той встречи Эйнштейн сумел многого добиться для улучшения участи собратьев-изгнанников, но при этом невольно уничтожил последний реальный шанс укрепить свою репутацию среди собратьев-физиков. Флекснер страшно оскорбился тем, что его решения подвергают сомнению, и, зная, сколь важной для Эйнштейна может оказаться работа с Шрёдингером, сделал все, чтобы его переезда в Принстон, которого так желали оба ученых, не случилось. В итоге выдающийся физик XX века Эрвин Шрёдингер очутился в провинциальном, оторванном от большой науки Дублине, где он и проживет до конца жизни Эйнштейна.

Но даже там, в тихом Дублине 1930-х, в этом сравнительно бедном городе, столице новой страны, которая отчаянно стремилась как можно быстрее и сильнее отделиться от Великобритании, Шрёдингер сделал то, на что оказался не способен Эйнштейн. В сущности, Шрёдингер объявлял: он выдвинул против квантовой механики самые веские доводы, какие только смог найти, но Бор и его сторонники нашли на них убедительный ответ, а потому теперь он готов признать, что ранее ошибался. На некоторое время Шрёдингер оставил свои прежние исследования и переключился на изучение структуры живого. Эти его работы оказались настолько глубоки, что даже помогли осуществить научную революцию в биологии, в частности, в исследовании ДНК (активно развивавшиеся в 1940-е годы и позже).