– Ты будешь им помогать, – плоским, как топор, голосом проговорил Тан, – потому что иначе рискуешь навсегда остаться в этой пещере.

Каден сделал глубокий вдох. И второй. Монах не сказал ничего нового: Каден сам думал о том же со дня, когда шагнул в кента. И все же, озвученные, эти слова сделали его мысли осязаемыми.

– Эта девушка – не то, что ты думаешь, – говорил Тан. – Но даже будь она простой девушкой, верность ей тебе не по карману. Только не здесь. Не среди этих людей. Никому, в том числе Тристе, не станет легче, если ты умрешь в этой келье.

Сердце Кадена бухнуло о ребра. Он обуздал его, успокоил ту звериную часть себя, что рвалась лягаться, кусаться, спасаться, и кивнул:

– Куда мы идем?

– В камеры.

В камеры. Значит, они покинут эту часть Сердца, увидят новые места. Не много, но больше, чем у него было до сих пор. Узнав расположение тюрьмы, он, может быть, угадает, где из нее выход, а Кадену все сильнее казалось, что выход ему рано или поздно понадобится.

– Хорошо, – тихо сказал он. – Я иду.

Тан поднял руку:

– Это не все.

– Не все? – покачал головой Каден.

– У ишшин есть другой пленный, помимо Тристе. Они хотят свести их, чтобы девушка от неожиданности выдала себя.

– Какой пленный? – растерялся Каден. – И почему бы Тристе выдала что-то другому бедолаге, запертому в той же темнице?

– Потому что он кшештрим, – после долгого молчания ответил Тан, – и он опасен.

Каден выровнял пульс и совладал с лицом:

– У них в плену кшештрим. Что еще я должен знать?

Тан медленно кивнул:

– Сейчас ишшин возглавляет человек по имени Матол. Берегись его. Он по-своему не менее опасен, чем тот пленник.

* * *

– Самая дрянь, – объяснял Экхард Матол, в раздражении сплевывая на влажный пол, – что кшештрим не реагируют на пытки так, как мы.

Матол, которого Тан объявил командиром Мертвого Сердца, не носил ни мундира, ни знаков различия, а одевался, как все, в побитый молью войлок и потертую кожу. Он был невысок, крепко сбит, кулаки – молоты, нос – резец, лицо изъедено рытвинами. Он совсем не напоминал Транта внешне, был годами десятью старше, но производил то же впечатление нездоровой сырости, и в глазах горел тот же хищный огонек. Его тело, как и у Транта, у Тана, у всех виденных Каденом ишшин, испещряли шрамы.

Тан молча провел его по изгибам коридоров, мимо двух заложенных засовами дверей, мимо трех стражей и, наконец, через тесное преддверие – в комнатушку, где не было ничего, кроме низкого деревянного стола и единственного кресла, занятого Матолом. Каден не ждал извинений за дурное обращение, но Матол на него даже не взглянул. Как будто Каден был мелким прислужником или рабом, вызванным для нового поручения. Казалось, самим разговором с ним Матол оказывает юноше снисхождение.

– Что вы с ней сделали? – спросил Каден, стараясь, чтобы голос не дрожал и вопрос звучал деловито.

– Все как обычно, – передернул плечами Матол, указав на дверь у себя за спиной (очевидно, вход в камеру Тристе). – Стекло под ногти. Пальцы в зажимы. Первая степень. Мы уже давно ее не трогали, пусть раны заживут, а сама она успокоится да присмиреет, а потом уж снова за нее возьмемся.

У Кадена скрутило живот, но он сохранил невозмутимый вид и спокойный голос.

– Я запрещаю ее мучить, – сказал он, подражая, как умел, императорской властности отца.

Матол наморщил лоб, медленно поднялся и, обойдя стол, встал нос к носу с Каденом. Блеснув острой, как клинок, улыбкой, он зашептал:

– Может, Рампури тебя не предупредил. Может, он так давно здесь не был, что запамятовал, так давай я тебе объясню… – Он набрал в грудь воздуха и гаркнул: – МЫ ТЕБЕ НЕ ПОДДАННЫЕ, СОПЛЯК!

Каден привык принимать упреки от монахов: неторопливое покачивание головой и, бывало, следовавшие за этим жестокие побои. Но в этом внезапном взрыве было иное, и он отшатнулся от крика, как от удара.

– Пусть так, – заговорил он, постаравшись взять себя в руки; надо было показать, что ором его не запугаешь. – Однако мы очень давно воюем на одной стороне.

Матол пожал плечами, остыв так же внезапно, как вспыхнул:

– Было дело, но ишшин не забыли свой долг и не оставили пост, а ты и твоя семья его давным-давно бросили.

Он помолчал, словно ждал от Кадена возражений, а потом твердо продолжил:

– Когда мы закончим с той сучкой – а это займет еще некоторое время, – у меня будут вопросы к тебе. Меня интересует заговор против твоей семьи. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Мне нет дела, если аннурский народ восстанет и выпотрошит всех Малкенианов до единого, но есть дело до старинной методы кшештрим. Они находят в сердце нашего мира что-то, возведенное нами самими, и принимаются за работу: расшатывают стены, подрывают фундамент, пока здание не рухнет, раздавив строителей.

Он круглыми от ярости глазами смотрел в лицо Кадену. И вдруг захохотал:

– Вот почему мне стоило бы держать тебя здесь год или лет десять. Пока тебя используем мы, им до тебя не добраться.

По хребту Кадена прошел озноб.

В поисках подсказки или совета он оглянулся на Тана, но лицо старого монаха ничего не выражало, и вмешиваться тот не пытался. Каден проглотил и оскорбление, и страх. Гордость и страх – это иллюзии, а в его случае – опасные иллюзии. Здесь, под тяжелыми каменными сводами, человек, подобно Матолу отрезавший себя от общества, может творить, что ему вздумается. Отстаивая свою честь, Каден ничем не поможет ни Тристе, ни Аннуру.

«Вот зачем нам суды и законы, – подумал он. – Вот зачем нам император».

Впервые услышав об ишшин, Каден счел их цели чистыми и благородными. Теперь же их устремленность к единственной цели: пренебрежение к законам и обычаям, к религии и ее порядку – больше напоминала манию. Ишшин готовы были оправдать все, что выведет их на кшештрим. Любую ложь. Любое мучительство. Любое убийство.

– Девушка сказала что-нибудь новое? – спросил Тан.

– Все то же дерьмо, – фыркнул Матол. – Слезы, мольбы, визг, уверения, что ничего плохого не делала. Беда в том, что визжит она не так.

Обернувшись к Кадену и подняв бровь, он ждал напрашивающегося вопроса. Каден сдержался, и Матол, недовольно выдохнув, стал объяснять:

– Враги выглядят как люди, но они не люди. У них не то… – грязным пальцем он постучал себя по виску, – здесь. Когда доходит до пытки, они ощущают боль. Мешкент запускает в них кровавые когти, как в любого из нас, – но эти не чувствуют страха. Они старше молодых богов. Кавераа не может их коснуться.

Каден повертел сказанное в уме, попытался представить, как это – знать боль, не зная страха перед болью. Как умирать от истощения, не чувствуя голода?