Что-то зрело. Лиза закрыла глаза, как Маруся на пляже. Надо же, какой правильный способ. Сначала вспомнилась Гаянешка за шкафом и Маша Брусничная, дремавшая в очередь с ней, а потом – что Ерохин переписал на себя «Шарм-вояж», воспользовался бедой, свалившейся на чиновного Шмариного супруга – того обвинили в коррупции, но кто же знает, писала Брусничная, сейчас наезжают на самых честных – за их неподкупность и наезжают! Короче, пока они с мужем по-быстрому паковались и были уже одной ногой за бугром, Ерохин что-то подправил в уставных документах, и все! – наш Денис Олегович самый главный! Свою Алёнку в свой кабинет посадил, даже Шамратова так не зверствовала и столько самой себе не платила. Кармашечка, повлияй на Ерохина, а? Старая любовь не ржавеет! Слава Богу, Олечка с Юлечкой стали ровней, понимание жизни у них теперь большее – все лето вместе со мной игрушки шили, только на две недели в деревню съездили. А Ерохину напиши, что тебе из «Ветра странствий» стучат. Они и вправду от наших дел в полном шоке.

Маша это давно написала – с неделю назад, а Лиза до сих пор ничего не ответила. Потому что прилетели мама с Викешкой всего на несколько дней… Да и что на такое ответишь?

Милая Маша, хорошо, я, конечно, ему напишу, но я не уверена… И открыла глаза. Потому что Маруся тревожно сопела – на них надвигались горы. Стремительно, словно решили их раздавить. В нескольких метрах до столкновения замерли, ощетинились складками, коркой наледи.

– Mac! – расхрабрившись, детка ткнула в них пальцем. – Мас! Мас!

Она много чего уже знала в свои почти три, только говорила едва. Недавно они листали книжку про Солнечную систему. И горы, решила Маруся, похожи на Марс. Саня ее гипотезу в подробностях перевел. Мама примирительно улыбнулась и стала на миг прежней мамой, пристальной, включенной, живой. По легенде, у нее на работе неожиданно образовалось окно, а Викентий мечтал, и они прилетели. Но было похоже, что дело в другом, сдали мамины нервы, сдали страшно некстати: за сколько-то дней – врачи еще сами не знали, за сколько, – до папиной выписки.

У Лизы слетать в Москву получилось только на выходные, захватив еще понедельник, две недели назад. Папа лежал во вполне себе хорошей больнице, правда, в палате на пять человек, но чистенькой и самое главное – на приспособленной для его болезни кровати с рукоятками, поднимающими хочешь – голову, хочешь – ноги. Эля каждый день прибегала к нему с работы, жадно заглатывала больничный, с тележки, ужин. Потому что отец, кормимый ею из ложечки, ел только то, что готовила мама. Никакого умысла в этом не было, да и быть не могло – папа еще особо не мыслил. Он просто лежал, как лежат остроносые короли в Лиссабонском кафедральном соборе на своих саркофагах, выточенные из желто-серого камня. И так же каменно стискивал зубы, когда в ложке оказывался продукт не маминого изготовления, а если тот случайно добирался до полости рта, выплевывал его с такой злостью, что Эля, тяжело сотрясая пол, отправлялась в туалет умываться. Мама пересекалась с ней где-то в метро, вручала полную сумку с судочками-термосочками, а сама мчалась дальше – вела Викешку в бассейн или где-то по ходу, в сквере или кафешке, устраивала интервью – она же заделалась крутейшим хедхантером по найму нянечек, домработниц и, кстати, сиделок тоже. А поскольку работала в фирме близкой подруги, убедила ее, что офис – не лучшее место для постижения человека. И да, с фирменным маминым скепсисом, с ее взглядом насквозь, она быстро стала незаменимой. И хотя график себе выговорила более чем свободный, к папе тем не менее не частила. Заходила раз или два в неделю вместе с Викешкой, видимо, им прикрываясь от Эли – та, правда, сразу из палаты вышмыгивала. Мама садилась возле кровати на стул и читала папе стихи – те, что помнила, наизусть или подглядывая в тетрадку. Однажды Лиза видела это своими глазами: что бы ни происходило вокруг – подмывание обкакавшегося соседа справа, поиски оброненной челюсти под кроватью слева – мама сидела, будто выточенная из того же желто-серого камня, и негромко читала: и он не с теми ходит где-то и тоже понимает это, и наш раздор необъясним, мы оба мучаемся с ним... Кстати, в Лиссабонском соборе королевы на своих саркофагах лежат и читают толстые книжки, понятно, что Библию или Псалтырь, но выглядит это на удивление актуально.

А на следующий день Лиза стала свидетелем вовсе невероятного. Ни с кем не разговаривающий папа, с Лизой тоже, с Викешкой тоже, вообще ни с кем (афазия, говорили врачи, вероятней всего временная, дайте срок – какой? – этого не знает никто), впервые заговорил, когда Эля поднесла к его уху айфон со словами «это Ирина». Как, почему его разум включал речевой аппарат, только если в трубке был мамин голос? Мама спрашивала что-то наипростейшее: ты поел? тебе было вкусно? И папа четко, как первоклассник, выстреливал: да! И на другой вопрос: очень! А на третий: «Ришик». Это значит, мама спросила: кто я? ты знаешь, с кем говоришь? А бедная Эля на каждое его «да» блаженно кивала, синь выплескивалась из глаз, ее Григ практически научился ходить и вот же, вот, вы слышите, люди, он уже говорит.

В день Лизиного отъезда, молчком проводив ее до больничного лифта, Эльвира решительно раскрыла объятия: не забывай нас, папа к тебе сильно привязан! Белый халат, в которых ходили особо прилежные родственники, распахнулся, ажурное кружево оранжевой комбинации (оказывается, в России такие еще носили), чуть не лопающееся на теснившей его груди, прокричало о чем-то своем да еще подмигнуло из заветной ложбинки нелепым атласным бантиком. Лиза попятилась, Эля быстро, будто струны на контрабасе, перебирала пуговицы халата. А из лифта вполне получилось сказать: спасибо за все, берегите себя! Лизе всегда ведь хотелось, чтобы папа был ею доволен. Откатить к предыдущему сейву хотелось еще сильней. Но отчаяннее всего, чтобы кто-то (потом, на том свете?) подтвердил: их последний с отцом разговор его не расстроил, да и был он за несколько дней до инсульта, а не за час или два. Папа считал, что книжки про Тима должны продаваться в Германии в русских отделах и что Лиза и Саня должны об этом похлопотать, цена не важна, цена – символическая. Лиза сказала: война не закончилась, я не Первый канал, и не Второй, и не НТВ, я на эту войну работать не буду. Папа: поработай на память о ней, – нс нажимом: – о ней и о нем, грех забвения тоже грех, не меньший, чем грех проклятия. А Лиза, с бульканьем подогнав тепла, будто горячей воды в батареи: я понимаю, я, да… я грешна… но зато я тебя люблю… и целую! И папа бесцветным эхом: люблю тебя, мой дружочек, но главное, не забывай о душе, ее вечная, ее бесконечная жизнь, Бог свидетель, только еще начинается.

Это мамино «мой дружочек», вдруг сказанное отцом, о чем-то же говорило? Только это тогда и казалось важным. Только это: проговорка? по Фрейду? и кто же кому настоящий дружок? Они обе весь этот долгий год ждали его обратно – мама тайком от Лизы, Лиза тайком от мамы.

– Я тоже хочу полетать на воздушном шаре, – Викентий больно вдавил кулачок ей в колено.

Лиза охнула, оглянулась – сын уже тряс скандинавскую палку Феликса:

– Мой дядя герой, он сражался с фашистами. А ты – ты правда был в детстве фашист?

Бабуля воскликнула: как же стыдно! Алевтина с восторгом: аха-ха-ха, Кешка, жги!