В салонах и на приемах он встречался не только с учеными, но и с выдающимися художниками и мыслителями своей эпохи{843}. Холостой красавец, он почти всюду привлекал внимание женщин. Одна, отчаянно в него влюбившаяся, разглядела под его постоянной улыбкой «слой льда»{844}. На ее вопрос, доводилось ли ему любить, он ответил, что да, и «пылко», но то была любовь к науке, «первой и единственной избраннице».

Перебегая от одного собеседника к другому, Гумбольдт частил как никто другой, но голос его всегда оставался тих и приятен{845}. Он никогда не задерживался, «за ним было не углядеть», как жаловалась хозяйка одного из салонов{846}: стоило отвернуться – и он исчезал. Он был «строен, изящен и подвижен, как француз», со всклокоченными волосами и живыми глазами{847}. Теперь, разменяв уже четвертый десяток, он выглядел как минимум на десять лет моложе своего возраста. Когда Гумбольдт приезжал на прием, это было, как сказал другой знакомый, как если бы он открывал словесный «шлюз»{848}. Вильгельм, которому порой приходилось выслушивать от брата сразу по нескольку рассказов, после одной особенно затянувшейся беседы жаловался Каролине, что это было «обременительно для ушей, так как его поток слов был неистощим»{849}. Другой знакомый сравнивал Гумбольдта с «перегруженным инструментом», на котором постоянно играют{850}. Манера говорить Гумбольдта на самом деле была способом «мыслить вслух»{851}.

Другие так боялись его острого языка, что не хотели уходить с приема, пока там не появится Гумбольдт, иначе их бегство могло стать темой его едких комментариев{852}. Некоторые считали, что Гумбольдт был подобен метеору, со свистом пролетавшему через зал{853}. За ужином он привлекал внимание окружающих, перепрыгивая с темы на тему. То он повествовал о калимбах, замечал один знакомый, но за время, что один из гостей передавал соседу соль, которую тот тихонько попросил, вернувшись к разговору, замечал, что Гумбольдт рассказывал об ассирийской клинописи{854}. Гумбольдт был потрясающим, говорили некоторые, его ум был отточенным, а мысли свободны от предрассудков{855}.

Все эти годы состоятельные парижане не ощущали на себе сильного влияния бушевавших в Европе войн. Армия Наполеона прошагала через весь континент до самой России, однако жизнь Гумбольдта и его друзей оставалась неизменной. Париж процветал и разрастался параллельно с новыми победами Наполеона{856}. Город превратился в одну огромную стройку. Закладывались новые дворцы, и был заложен фундамент будущей Триумфальной арки, достроенной только спустя два десятилетия. Население города увеличилось с полумиллиона – столько оно насчитывало при возвращении Гумбольдта из Латинской Америки в 1804 г. – до примерно 700 000 спустя десять лет{857}.

По мере того как Наполеон прибирал к рукам Европу, в добыче его армии становилось все больше произведений искусства, наполнявших музеи Парижа. Трофеями становились и греческие статуи, римские сокровища и живопись Ренессанса, вплоть до Розеттского камня из Египта. Взметнувшаяся на 42 метра Вандомская колонна, подражание триумфальной колонне императора Траяна в Риме, была построена как памятник наполеоновским победам. Для барельефа, поднимавшегося кверху, на вершине которого на свой город взирала статуя Наполеона в тоге римского императора, было переплавлено 12 000 вражеских орудий.

А потом, в 1812 г., французы потеряли в России почти полмиллиона человек. Наполеоновская армия была истреблена в результате русской тактики выжженной земли: деревни и нивы предавались огню, так что французские солдаты не имели пропитания. С наступлением русской зимы от Великой армии осталось не многим более 30 000 солдат. Это стало поворотным моментом Наполеоновских войн. Когда улицы Парижа заполнились инвалидами – раненными и контуженными на полях сражений, – парижане поняли, что Франция будет разгромлена. Это было, как сказал бывший наполеоновский министр иностранных дел Талейран, «началом конца»{858}.

К концу 1813 г. британская армия под командованием герцога Веллингтона вытеснила французов из Испании, а коалиция в составе Австрии, России, Швеции и Пруссии окончательно разбила Наполеона на территории Германии. Около 600 000 воинов сошлись в октябре 1813 г. в сражении под Лейпцигом, названном Битвой народов, – самом кровопролитном в Европе до Первой мировой войны. Среди тех многих, кто воевал и разгромил французскую армию, были русские казаки, монгольские всадники, солдаты шведского резерва, австрийские пограничники и силезские ополченцы.

Через пять с половиной месяцев, в конце марта 1814 г., когда союзники маршировали по Елисейским Полям, даже самые беспечные парижане уже не могли закрывать глаза на новую реальность{859}. Около 170 000 австрийцев и русских, пришедших в Париж, сбросили с Вандомской колонны статую Наполеона и заменили ее белым флагом. Британский художник Бенджамин Роберт Хейдон, побывавший в те дни в Париже, описал последовавшее за этим безумное веселье: полуодетые конные казаки с заткнутым за пояс оружием рядом с рослыми солдатами русской императорской гвардии с «перетянутыми осиными талиями»{860}, английские офицеры с чисто вымытыми лицами, полные австрийцы и опрятно одетые прусские солдаты, как и татары в кольчугах, с луками и стрелами, заполнили улицы. Они так выделялись настроением победителей, что заставляли всякого парижанина «браниться сквозь зубы»{861}.