В 1809 г., через год после отречения Фердинанда VII, первый звонок, оповестивший о независимости, прозвенел в Кито, когда креолы отобрали власть у испанских администраторов. Спустя год, в мае 1810 г., их примеру последовали колонисты в Буэнос-Айресе. Через несколько месяцев, в сентябре, в городке Долорес в 200 милях к северо-западу от Мехико священник Мигель Идальго-и-Костилья объединил креолов, метисов, индейцев и освобожденных рабов, бросивших боевой клич против испанского владычества; уже через месяц он набрал 60-тысячную армию{887}. Восстания и беспорядки прокатились по всем испанским вице-королевствам, 5 июля 1811 г. креольская элита Венесуэлы провозгласила независимость.

Прошло девять месяцев, и на стороне испанцев, как показалось, выступила сама природа. Днем 26 марта 1812 г., когда жители родного города Боливара Каракаса собрались в церквах на пасхальное богослужение, ужасное землетрясение разрушило город, убив тысячи. Соборы и церкви рухнули, в воздухе повисла густая пыль, молящиеся погибли. Когда толчки сотрясали землю, Боливар в отчаянии наблюдал опустошение. Многие сочли землетрясение признаком Божьего гнева против их восстания. Священники кричали на «грешников» и говорили им, что «высшая справедливость» наказывает их революцию{888}. Боливар остался верен своим убеждениям. «Если сама природа решила быть против нас, – сказал он, – мы вступим в бой и принудим ее к повиновению»{889}.

Через восемь дней разразилось другое землетрясение, доведя число жертв до шокирующих 20 000 – почти половины всего населения Каракаса{890}. Когда взбунтовались рабы на плантациях западнее озера Венесуэла, грабя фазенды и убивая их владельцев, Венесуэла погрузилась в анархию. Боливар, в тот момент – главный человек в стратегически важном портовом городе Пуэрто-Кабельо на северном берегу Венесуэлы, в сотне миль к западу от Каракаса, имел в своем распоряжении пять офицеров и трех солдат; при подходе королевских войск у них не было никаких шансов. В недели республиканские бойцы сдались испанским силам и через год с небольшим после первого провозглашения креолами независимости так называемая Первая республика прекратила существование. На флагштоке снова подняли испанский флаг, и Боливар в конце августа 1812 г. бежал из Венесуэлы на карибский остров Кюрасао{891}.

По мере развертывания революционного движения бывший американский президент Томас Джефферсон бомбардировал Гумбольдта вопросами: какую власть установят революционеры в случае победы и насколько в их обществе возобладает равенство? Не воцарится ли деспотизм? «На все эти вопросы вы можете ответить лучше любого другого», – настаивал Джефферсон в одном из писем{892}. Он был глубоко заинтересован в испанских колониях и всерьез опасался, что в Южной Америке не возникнет республиканских режимов{893}. Одновременно Джефферсона также беспокоило, как повлияет независимость Южноамериканского континента на экономику его страны. Пока колонии оставались под испанским владычеством, Соединенные Штаты вывозили в Южную Америку огромные количества злаков и пшеницы. Но их отказ от производства колониальных товарных культур привел бы к «конкуренции производства и торговли», объяснял Джефферсон испанскому послу в Вашингтоне{894}.

Тем временем Боливар готовил свою будущую борьбу. В конце октября 1812 г., через два месяца после бегства из Венесуэлы, он приплыл в Картахену, портовый город на северном берегу вице-королевства Новая Гранада, в нынешней Колумбии{895}. Боливар вынашивал идеи сильной Южной Америки, где все колонии будут вместе бороться за свое освобождение, а не поодиночке, как раньше. Располагая очень малочисленной армией, но, как утверждали, вооруженный составленными Гумбольдтом отменными картами{896}, Боливар теперь разворачивал смелое партизанское наступление в сотнях миль от дома. У него была небольшая военная подготовка, но, двигаясь от Картахены в сторону Венесуэлы, он заставал королевские войска врасплох в негостеприимных местах: в высоких горах, в густых лесах и вдоль рек, кишевших змеями и крокодилами. Постепенно Боливар стал хозяином на реке Магдалене – той, по которой десять с лишним лет назад греб на веслах из Картахены в Боготу Гумбольдт.

В пути Боливар выступал перед жителями Новой Гранады с зажигательными речами. «Всюду, где правит испанская империя, – говорил он, – царят смерть и нищета!»{897} И по мере переходов он набирал новых приверженцев. Боливар верил в необходимость единства южноамериканских колоний. Если в кандалах рабства стонет одна из них, то же происходит с остальными, писал он. Испанское правление было «гангреной», которая распространится на все органы, если не «отрубить такой орган, как безнадежно пораженный заразой»{898}. Поражение грозило колониям из-за их раздоров, а не от силы испанского оружия{899}. Испанцы были для него «саранчой», пожиравшей «семена и корни дерева свободы», чумой, одолеть которую можно только объединенными усилиями{900}. Продвигаясь в Венесуэлу с намерением освободить Каракас, Боливар воздействовал на население Новой Гранады, где обольщением, где запугиванием, где угрозами.

Если он не добивался своего, то прибегал к оскорблениям. «Вперед! Либо вы застрелите меня, либо, Богом клянусь, я расстреляю вас!» – кричал он офицеру, отказывавшемуся ступить на землю Венесуэлы{901}. «У меня должно быть десять тысяч ружей, – настаивал он в другой раз, – иначе берегитесь моего гнева!»{902} Его решимость передавалась другим.