Но она едва удостаивает взглядом эти ужасные кучи. Гораздо больше девочку занимают сгорбившиеся над ними серые люди, рвущие куски мяса и обгладывающие кости. Серые тоже ее видят. Их глаза пусты. Никогда в жизни она еще не встречала такой пустоты: ни намека на человечность, ни проблеска злобной воли, страдальческого самообладания или горького смирения. Лишь чистое, инертное, беззастенчивое бытие, подобное тепловатой воде, медленно перетекающей туда, где есть свободное место.

Они встают и направляются к ней. Девочка издает дикий приветственный крик. Эй, кто вы и откуда? Что нового нам покажете?

Она чувствует боль в руке. Отцовские пальцы впиваются в кожу, тащат дочь обратно в машину. Визжит мать, ругается отец, ища ключи. Серые люди вываливаются из магазина и расползаются по всей стоянке. Отец заталкивает девочку в машину, заводит мотор, визжат покрышки. От резкого рывка девочка падает на сиденье. Машина виляет то вправо, то влево. Очень странно ехать без ремня безопасности. Вдруг отец произносит ругательство, какое редко можно услышать из его уст. Раздается грохот, и девочка утыкается носом в спинку переднего сиденья.

Мотор натужно ревет, а машина начинает раскачиваться взад-вперед. Бесстрастные серые лица пялятся на нее снаружи: буйная и, вместе с тем, безмятежная, как церковное собрание, толпа. Вдруг девочка оказывается вверх тормашками, а сквозь разбитое окно к ней тянутся жадные пальцы, влажные губы…

Теперь голоса звучат глуше, доносясь откуда-то сверху. Интересно, этот подвал глубокий? Она физически чувствует вес земли, прохладной и плотной, живой от мириадов крошечных, копошащихся в ней существ. Девочке кажется, что она тонет.

Треск статического шума бьет ее по ушам, выталкивая на поверхность. Она широко распахивает глаза, потом испуганно закрывает их, но не может удержать веки. Через несколько ударов сердца треск растворяется в голосах. Но это уже не кислое родительское блеяние, а громыханье из телевизора – звук голосов, у которых есть ответы. Девочка прислушивается, но сначала ничего не может понять. Кажется, будто они говорят на иностранном языке, на том, который она учит в школе, но никак не освоит. Предложения рассыпаются, по мере того как невнятные слова просачиваются сквозь толщу земли.

Восстань. Убей. Не время для похорон. Изведи свою семью.

Девочка корчится на столе. Сжав кулаки, пытается изгнать сон из головы.

Безвоздушный космос. Венера. Изведи свою семью.

Ее тело содрогается в болезненных конвульсиях. Она так голодна. Время обеда давно прошло. Пальцы хватают толстый кусок сырого мяса, сочащегося маринадом, зубы…

– Детка, это мама.

Девочка открывает глаза, и видение оставляет ее. Лицо матери висит над ней, подобно необъятной планете. Сладенькая улыбка, словно мать только что родила дочь и баюкает ее на руках.

– Она – это все, что у меня есть, – говорит мать кому-то невидимому в полутьме подвала.

Эта истина куда более зловещая, чем ей представляется, на самом деле – это поражение, самоубийство, ведь если девочка умрет, матери тоже незачем жить. Девочка ненавидит свою мать, девочка ненавидит эту женщину, она хочет причинить ей боль, она хочет…

Нет.

Не хочет.

На глазах выступают слезы. Откуда в ее голове эти мысли? Как давно они туда пролезли?

Ей хочется спасти мать так же сильно, как и убить. Хочется ее отогнать, но слова тают на языке, понятия крошатся, воспоминания меркнут. Последним усилием воли она выталкивает свой голос из пустой немоты, образовавшейся внутри, и шепчет:

– Мне больно.

Еще совсем малышкой девочка дотронулась до электрической изгороди. Это единственное воспоминание о тех годах – шок, который пронзает доисторический туман ее бытия и сам сгорает в небытии. Боль. С тех пор девочке случалось испытывать куда более сильные ощущения: были и разбитые коленки, и сломанные при падении с деревьев конечности. Но тогдашняя боль от прикосновения к изгороди выходила за пределы ее понимания. Никогда прежде она не сталкивалась ни с чем похожим на тот треск в нервах. Детский мозг не представлял, что бывает такая боль.

Когда девочка лежит в перевернутой машине, покрытая осколками стекла, точно одеялом из бриллиантов, а серый человек кусает ее за руку, она вновь попадает в то же запределье.

Невозможная боль. Безумная. Совершенно несообразная ране. Зубы вонзаются всего на какой-то дюйм, но они бьют электрическим током, жалят осиным ядом, опаляют белым пламенем. Боль зарывается в ее тело, расщепляя кости и разрывая мускулы, до отказа натягивает нервы, играя на них как на струнах, в голове звенит душераздирающий аккорд.

Визг, который издает девочка, так высок, что его не услышать ушами. Секунд пять она визжит, тараща глаза и напрягая глотку, а затем, когда родители оттаскивают девочку прочь от серолицей толпы, боль утихает, уходит из раны, растекаясь по всему телу, и становится обыкновенной тупой болью.

Они не замечают, что дочь ранена, до тех пор, пока та не валится ничком на чей-то газон. В рот попадает земля. На языке извивается червяк. Желудок сводит.

Время – тянучка. Оно липнет к зубам, пытается скользнуть в горло, прошлое и настоящее сливаются, но в них нет сладости. Сверху доносятся крики: мужчина, который не был ее отцом, кричит на женщину, которая никогда не была ее матерью. Девочка пытается вообразить их лица, освещенные сначала солнечным светом, затем лунным, затем – неразличимые в темноте. Слышится звон бьющегося стекла, шипенье огня, и ужас занозой вонзается в ее мозг, но она не вскрикивает. Не зовет свою мать. Тихий детский инстинкт обугливается в пламени.

Новый звон стекла, новое шипение огня. Девочку начинает бить дрожь.

Почему огонь так ее пугает? Она ведь никогда не обжигалась. Одна из немногих бытовых травм, которая ее миновала. Эти разумные мысли скользят по поверхности сознания, в то время как в глубине его затаился ужас. Там, в бессловесной мгле, где желание бежать сталкивается с желанием драться, или с желанием есть, или с желанием трахаться, или с желанием иметь детей. И из этой первобытной до мозга костей сути, где в пустотах гнездятся прочие подобные чувства, поднималось оно. Восставало.

Снаружи раздался громкий шум. Взрыв, огонь. Огонь – это ужасный, сияющий бог, убивающий плоть, испепеляющий леса и миры. Ее страх выливается в крик, но за ним она различает нечто. Тихий, грустный голос. Он принадлежит совсем юной девушке, одиноко бредущей по джунглям, внезапно выросшим в ее голове…

Я умираю?

Наверху продолжают выкрикивать проклятья, драться, стучать молотками по дереву.

Это все, что у меня осталось?

Выстрел. Вопль. Кошмарно безобразный шум, в то время как она бьется в конвульсиях на столе.

Это все, что мне позволено иметь?

Она слышит стоны. Не родителей и не горстки присоединившихся к ним испуганных незнакомцев. Это стонут десятки людей. Может быть, даже сотни. Их стоны заглушают шипение огня и ее собственный страх. Девочка перестает корчиться. Застывает. Глубокое спокойствие разливается по ее телу, словно прохладной водой смывая лихорадочный жар. Какое-то время девочка просто лежит. Она ничего не слышит, ни о чем не думает. Серые сумерки в ее сознании сменяются абсолютной чернотой, в которой постепенно разгораются звезды. Миллиарды ярких, голодных булавочных головок заполняют ее мозг. Луны не видно, зато там есть Марс. Венера. Девочка чувствует их странную музыку, вибрирующую в конечностях, наполняющую пустое тело силой и смыслом.