Я подумал, что в принципе возможно вообще не выходить из искусственного мира Спектакля: включить в него производство, науку – как его элемент, и тогда люди будут ездить на работу, полагая, что они находятся не в такси, а в боевой колеснице Древнего Египта, и что диссертация – это не диссертация, а средневековый трактат Фимилона Аквитанского «О природе и происхождении демонов». Ведь в каждом человеке живет страсть к Игре, и если снять ограничения, сознательно наложенные на себя человечеством в своем долгом и трудном пути, то Игра – всплеск безудержного веселья, романтики и приключений. Но тогда суррогат знания и чувства захлестнет мир.

Снова раздался звонок. Август поднял трубку и забыл ее положить.

– Пожалуйста, – растерянно сказал он. – Станция-близнец одиннадцатая произвела показательный выстрел в сектор Земли. – Голос его окреп. – А эти болтуны, эти паникеры из МККР настолько перетрусили, что приказали международным частям покинуть территорию Бальге.

– Это не трусость. – Симеон так потер лицо, словно хотел содрать кожу.

– На орбите Марса десяток тяжелых крейсеров, на самом Марсе две станции ближней защиты, – наливаясь кровью, говорил Август. – А эти… мало того что вывели войска, они еще завернули «Скальда» – ему оставался один день полета, завтра раскатал бы близнецов по всему пространству. Нет, вы послушайте – Шуто потребовал, чтобы профессора Нейштадта целым и невредимым доставили к нему. И сейчас они серьезно обсуждают этот вопрос. Кроме советского, кажется, только французский представитель против. Вместо того чтобы поднять по тревоге дивизию «призраков», накрыть всю Бальге куполом радиопомех, высадить десант и через два часа доставить этого Шуто в тюрьму МККР, они, видите ли, вступают с ним в переговоры. Паникеры!

– Они не паникеры, – снова возразил Симеон.

Август несколько секунд бешено глядел на него. Рявкнул:

– Знаю! – и положил трубку.

Телефон тут же позвонил.

– Да! Да! Делаем все, что можем. Нет, гарантировать не могу. А вот не могу, и все. Так и передайте. Помощь? Требуются детекторы генетических кодов – двести или триста штук. Их можно снять с аэродромных опознавателей. Ну так получите разрешение! Нажмите на правительство!

Бросил трубку, повернулся массивным телом:

– С кем вы, Симеон?

Тон был чрезвычайно опасный. Я выпрямился.

– Я ни с кем. Я наблюдатель, – внешне спокойно ответил Симеон.

Они прямо впились друг в друга глазами. Я был готов ко всему. Я знал Августа. Если он решил стрелять, то он будет стрелять. Его не остановят никакие законы, никакие процессы, никакие скандальные сообщения в газетах. Поэтому он и занимался особыми акциями. Но Август, вероятно, решил, что стрелять еще рано, – как-то потускнел, сказал брюзгливо:

– МККР запрашивает, можем ли мы гарантировать, что возьмем профессора в течение двух суток. На это время они собираются растянуть переговоры. Понял, Павел, почему начались выступления? Теперь профессор не в коробке у «саламандр». Теперь он работает на себя. И очень торопится – пока его не захлопнули снова.

Я молчал. А что было говорить? Ведь именно я, пусть невольно, способствовал освобождению профессора Нейштадта.

– По-настоящему, следовало бы тебя отстранить. – Август не смотрел на меня. – Но нет людей. И нет времени. – Сделал внушительную паузу, придавая вес своим словам. – Займемся Боннаром. Сегодня утром его обнаружили. Симеон, у вас готова кассета? Давайте!

Симеон притушил свет. На экране возникло лицо Боннара. Он улыбался. Рядом мигала дата.

– Ему было двадцать девять лет, – зачем-то сказал Август.

Я подумал, что мне тоже двадцать девять. Совпадение не радовало.

Фотографию Боннара сменила длинная улица для промышленного транспорта. По обеим сторонам ее поднимались гладкие стены из непрозрачного стекла. Камера показала их ничего не отражающую поверхность, потом – цифровой индекс под выпуклым глазом осветителя.

– Восточный район города, – сказал Август. – Заводской сектор, самая окраина. Линия скоростных перевозок. Не представляю, как его туда занесло.

Я тоже не представлял. На автоматических линиях, за исключением ремонтных бригад, людям было запрещено появляться: поток шел с громадной скоростью, защитная автоматика не гарантировала безопасность случайного пешехода. Только очень серьезная причина могла заставить Боннара забраться в эту путаницу туннелей, где каждые две секунды с ревом пролетал над землей громадный грузовой контейнер.

– Внешняя охрана его пропустила, – сказал Август. Почему – этого у автомата не спросишь. Внутренний контроль зафиксировал присутствие человека на полосе. Прибыл дежурный – уже поздно. Сразу вызвали нас.

Боннар лежал на мостовой, ничком, выкинув вперед руки. Над ним согнулись полицейские.

– Самоубийство? – спросил я.

– Самоубийство, – сказал Август. – Он бросился между контейнерами.

– Все-таки он фантом?

– Да. Здесь мы ошиблись. Мы были обязаны предвидеть тот случай, когда кто-то из нас окажется фантомом. – Попросил, не оборачиваясь: – Симеон, будьте любезны, поставьте зондаж.

На экране появился город – старые, еще кирпичные дома бесшумно исчезали, наезжая друг на друга.

– Это, вероятно, ретроспекция, – сказал Август. – Скорее всего, детство. Конец двадцатого века.

Дома раздвинулись, образуя улицу. По гнутым рельсам прополз смешной железный трамвайчик, скрылся за углом. Из низкой подворотни, размазывая слезы по круглым щекам, выбежал мальчик лет десяти. Огляделся, сморщился, плача, – уткнулся в стенку. Пошел косой дождь – сильный и загадочный в своей беззвучности.

У мальчика подрагивали плечи под мокрой рубашкой. На стене были процарапаны детские каракули.

Мне хотелось отвернуться. У меня было предубеждение против посмертного зондажа головного мозга: словно подглядывают за человеком в замочную скважину. Все равно он мало что давал – редко кто мыслит ясными зрительными образами, обычно получается каша, которую невозможно анализировать. Правда, ходили слухи, что с помощью зондажа удалось раскрыть несколько весьма запутанных дел. Но я бы не хотел, чтобы после моей смерти из мозга вытаскивали то, что я видел и чувствовал в свои последние минуты.

– Возьми «память», сидишь как глухой, – сказал Август.

Я без особой охоты надел браслет, прилепил на виски кристаллы, интенсивность эмоций поставил на самую низкую.

На экране под осенним ветром яростно метались деревья – буря мокрых листьев. Временами они становились прозрачными, и тогда открывалась река – широкая, пустая, в сетке дождя. По ней, отчаянно дымя, плыл курносый буксир. Река без всякого перехода сменилась местом, где умер Боннар. Качались непрозрачные стены. Словно он был пьян. На экране сменяли друг друга то небо, то бетон – Боннар закидывал голову. И тут бесконечное, острое, смертельное отчаяние охватило меня. Были в этом отчаянии и жалость к себе, и стыд, и страх, и полная безнадежность, и что-то еще такое, чего определить было нельзя.