Вероятно, он был прав. Любая грамота закрепляла его статус живого человека. Кем бы ни был монах Нобу, трусом или храбрецом, Иоши справился бы и с разъяренным тигром. Особенно если на кону стояло счастье сестры.

– Я не дам тебе грамоту, – в третий раз повторил я.

– Почему?

– Ты умер год назад. Если ты хочешь вернуться в мир живых, ты должен пойти обычным путем. Покинуть нас, отдаться на суд, обрести новое рождение. Что мешает тебе сделать это?

– Каори!

– Понимаю.

– Он заберет ее! Шиджеру! Он возьмет ее в приемные дочери! Будет мучить дальше! Он всех мучит, я знаю…

– Шиджеру не возьмет Каори в приемные дочери.

– Возьмет! Кто ему помешает? Вы?

– Я. И не только я.

– Что вы можете? Вы всего лишь дознаватель!

– Всего лишь, – улыбнулся я. – Но кое-что могу.

В ворота стучали. Нет, били кулаком.

– Иду, бегу…

Босиком, без штанов, в одном нижнем кимоно Шиджеру выскочил во двор, толкнул створку ворот – и остолбенел. Перед ним стоял самурай в одеждах, украшенных гербами полицейской управы. Лавочник не знал этого человека. Он был не из тех полицейских, кому Шиджеру платил за слепоту и глухоту.

– Комацу Хизэши, – представился он. – Полиция Акаямы.

– Досин? – с надеждой спросил Шиджеру.

И рявкнул на собак, лаявших что есть мочи:

– Цыц! Прибью!

Еще один, понял лавочник. Хочет заработать. Возможно, его прислали те, кто брал взятки у Шиджеру, желая подкинуть деньжат бедному собрату. Взятка рядовому досину обходилась не слишком дорого. Лавочник готов был раскошелиться, лишь бы вернуться в дом и лечь в постель.

– Ёрики, – гость неприятно ухмыльнулся. – Меня два месяца назад повысили в чине.

Расходы увеличивались. Ёрики, командиры патрулей и охранников, стоили гораздо дороже. Им официально разрешалось ездить по городу на лошади. В казенных конюшнях лошадей вечно не хватало, так что ёрики приобретали ездовых животных за свой счет – вернее, за счет добровольных подношений от благодарных жителей.

Его не могли прислать, ужаснулся Шиджеру. Он пришел сам. Что ему надо? Только денег или чего-то еще? Босые ступни замерзли. Сломанный нос был заложен, дышать приходилось ртом. Лавочник трясся, не зная, что сказать, что сделать.

– Вас избили? – участливым тоном спросил гость. – Грабители? Враги? Вы написали заявление? Если что, я готов принять.

– Упал, – объяснил Шиджеру.

Вести полицейского начальника в дом ему не хотелось.

– Бывает, – согласился гость. – Я слышал, беда одна не ходит. О, собаки! Просто тигры, клянусь! Боями увлекаетесь? Запрещено законом.

– Для охраны берут, – привычно затянул Шиджеру. – Еще в суп. Обождите, я мигом…

Слетав в дом, он вернулся со связкой монет:

– Примите, не побрезгуйте. От чистого сердца…

Гость принял. Собрался было идти, но задержался. Ткнул пальцем через плечо Шиджеру, указывая на крыльцо:

– Девочки. Ваши дочери?

– Приемные, – объяснил Шиджеру, втайне проклиная девчонок, не вовремя сунувшихся наружу. – Как родных опекаю. Сердце у меня доброе…

– Жалуются, – улыбка гостя не предвещала ничего хорошего. – Говорю же, жалуются.

– Девочки? Быть того не может!

– Соседи. Слышат плач в вашем доме. Плач и крики. Крики, замечу, очень скверного свойства. Рассказать вам, что назначено указом для совратителей несовершеннолетних? Сначала их бьют бамбуковыми палками. Потом – конфискация имущества и ссылка на дальние острова.

Шиджеру затрясся. Холод был тут ни при чем.

– К каторжным работам ссыльных не приговаривают. Но жизнь там, скажу прямо, голодная. У вас есть кто-нибудь, кто станет снабжать вас провиантом? Имейте в виду, те ссыльные, что покрепче, отбирают еду у более слабых.

– Амнистия, – булькнул Шиджеру. – Я слыхал, каждые десять лет амнистия…

– Совратители несовершеннолетних, – любезно разъяснил гость, – амнистии не подлежат. Так же, как монахи, нарушившие обет воздержания. Впрочем, монахов ссылают редко, в отличие от мирян-развратников. Нет, из ссылки одна дорога – на островное кладбище.

– Дочки, – Шиджеру упал на колени, в подтаявший снег. – Как родные! Ни-ни, даже пальцем…

– Новых брать не собираетесь? Приемышей? Эти уже старые, – гость хихикнул, подмигнул, – пора новую завести, а?

– И в мыслях не держал!

– Что-то тощенькие они у вас… Плохо кормите?

– Пять раз в день!

Гость спрятал деньги в рукав:

– Буду навещать. Если уж слишком зачащу, говорите, не стесняйтесь. Приму во внимание. Собаки, дочери – как не заглянуть? Надеюсь, я буду слышать о вас только самое доброе?

Шиджеру ударил лбом в грязь:

– Только! Самое!

Рыжий кобель за его спиной завыл, как по покойнику.

– Ну, наверное, – согласился Иоши. – Теперь побоится.

Мой рассказ он сперва слушал с недоверием: привык, что его обманывают. К концу обмяк, расслабился: решил, что правда. И все равно было слышно, что соглашается он с неохотой. Защищать сестру – это была его обязанность, стержень, на котором держался в мире живых этот неукротимый дух. Передать хотя бы часть защиты другому – для Иоши это равнялось утрате самого себя, второй, нет, третьей смерти.

– И все равно! – воспрял он. – Она же с мамкой останется. Вы бы пожили с нашей мамкой! Не соседу, так еще кому-то продаст. В веселый квартал, на десять лет. Каори скоро двенадцать: проведут мо́ги[26], вычернят зубы, сбреют брови. И продадут! С мамкой не поспоришь…

– Спасите! – басом заорал монах Нобу.

Видимо, почуял, что дело не складывается.

– Прочь! – завизжал на него Иоши. – Грамоту! Хочу грамоту!

Наклонившись вперед, я похлопал его по плечу:

– Не продадут, не бойся. Тебе известно, что вы с мамкой и сестрой из сословия торговцев?

– Н-нет…

Кажется, я сумел его удивить.

– Точно тебе говорю. Иначе Шиджеру не смог бы удочерить твою сестру. Он лавочник, значит, брать приемышей может лишь из своего сословия. Тех, кто ниже, брать нельзя; тех, кто выше – тем более. За это наказывают. Твой отец тоже был лавочником.