Когда-то, ещё в девяностых, я в порядке увлечения историческим фехтованием, посещал занятия по ножевому бою. Вёл их один мой приятель, много лет проживший в латинской Америке и освоивший там искусство «махо» — мексиканских задир, решавших любые споры при помощи своих навах. Видимо, я был прилежным учеником, потому что усвоенные на этих занятиях навыки сработали сами собой, как бы и вовсе без моего участия.

Р-раз!

Колющий выпад в грудь противника — отпугнуть, заставить сбить атакующий порыв.

Два!

Сорванное с головы кепи летит в лицо. Мой визави инстинктивно вскидывает руки, пытается отшатнуться — и упирается лопатками в стену дома.

Тр-ри!

Прыжок вперёд, левая ладонь ловит запястье врооружённой руки. Рывок на себя с отшагом в сторону, правая рука с силой вгоняет нож в левый бок, снизу-вверх, наискось, под рёбра. Воронёное лезвие пропарывает селезёнку и слегка изогнутым отточенным по обеим кромкам кончиком достаёт до сердца. Короткий вскрик, тело конвульсивно изогнулось, и вдруг обмякло и осело на землю.

Впервые мне пришлось убивать человека — том более вот так, ножом, когда всем существом ощущаешь тот миг, когда душа, вырванная холодной сталью из своего обиталища, проходит через рукоять, клинок, ладонь, на неуловимо-краткий миг смешиваясь с душой убийцы… с моей душой? Я присел на корточки, пощупал шею своей жертвы — нет, не бьётся под пальцами жилка, жизнь покинула телесную оболочку.

Я огляделся по сторонам — слава богу, никого! Рядом, шагах в трёх, в стене чернела низкая арка. Я схватил свою жертву за воротник и потащил — слишком резко, ткань затрещала, и пришлось перехватывать тело под мышки. Мешался нож, который я по-прежнему сжимал в руке — пришлось тратить ещё несколько секунд на то, чтобы вытереть его о куртку покойника а потом дрожащими руками, со второй или третьей попытки запихнуть в засунутые за пояс ножны.

Подворотня — на самом деле короткий, шагов в десять, длинный, тоннель с кирпичными стенами и полукруглым сводом. Здесь было темно, под ногами что-то хрустело; возле одной из стен громоздился полуразвалившийся штабель из разбитых ящиков, бочонков и поломанных корзин. Я подтащил труп к ним и, совсем было собрался завалить его всем этим хламом, как вдруг мне пришла в голову мысль: недурно было бы обыскать тело. Дело, конечно, грязное — но с другой стороны, я же его не ограбил, а на теле вполне может найтись кто-то, способное пролить свет на личность убитого.

Я перевернул труп на спину. Молодой человека, лет двадцати, не более; лицо породистое, узкое искажено предсмертным ужасом, из-под плаща выглядывает тёмно-синий стоячий воротник со знакомой серебряной эмблемой в виде парусного кораблика. Обуреваемый скверными предчувствиями, я расстегнул удерживающую полы пряжку — так и есть, мундир Морского лицея. Впрочем, чему тут удивляться — Дзирта упоминала, что несколько её друзей-гардемаринов тоже замешаны в заговоре. В любом случае, ничего хорошего это мне не обещает. Убить гардемарина, даже и защищая собственную жизнь самообороне — далеко не то же самое, что прирезать в переулке грабителя, и разбираться с этим будут всерьёз. Да и факт самообороны ещё надо доказать — а как это сделать без свидетелей? Заговорщики наверняка имеют связи и в зурбаганской полиции, и если я туда попаду — наверняка до меня доберутся. А значит — чёрт с ним, с содержимым карманов, ноги надо уносить, и как можно скорее!

Верно всё же говорят: первое побуждение самое верное. Но вместо того, чтобы последовать ему, я решил наскоро обшарить мертвеца и, видимо, сделал это недостаточно осторожно — из раны струёй выплеснулась на меня чёрная венозная кровь. Я отшатнулся, меня вывернуло прямо на мертвеца. В глазах поплыли кровавые и черные круги, я понял, что ещё чуть-чуть — и банально свалюсь в обморок.

Но — не бросать же начатое? Дрожащими пальцами я закончил обыск — карманы оказались пусты. Тогда я подобрал стилет — элегантную серебряную рукоять украшала чеканная надпись, неразличимая в полумраке подворотни. Быть может, имя владельца? Я поискал глазами трость, из которого был извлечён клинок — и обнаружил его в нескольких шагах от тела.

Я встал, огляделся — никого. Осторожно выглянул из подворотни — переулок пока пуст, но из-за ближайшего угла уже доносится шум просыпающегося города. Серенький рассвет уже рассеял утренний сумрак, и первый же заглянувший сюда прохожий обнаружит меня — над остывающим трупом, залитого кровью, заляпанного блевотиной. Бежать, бежать, сию же секунду…

Но — как показаться в таком виде на улицах? Я огляделся по сторонам — и обнаружил под сливным жёлобом бочонок. На моё счастье недавно в Зурбагане пошёл дождь, и бочонок был наполовину полон. Я торопливо, через голову, стащил куртку и сорочку — оба предмета одежды были располосованы на боку и пропитаны кровью. Я ощупал место, куда пришёлся удра, и зашипел от боли. На рёбрах обнаружилась длинная, но по счастью, неглубокая рана, клинок только рассёк кожу, вызвав кровотечение. Можно, прикинул я, перевязать рану — скажем, оторванной от сорочки полосой ткани — но некогда, некогда! Вот доберусь до «Квадранта», и займусь этой царапиной, а пока — надо делать ноги, господин ученик Лоцмана!

Сорочку я скомкал и швырнул на труп и несколько минут отмывал с куртки следы рвоты и крови — моей и убитого мной гардемарина. Результат оказался не слишком убедительным — далеко я в таком виде не уйду, а ведь придётся ещё и пересекать Улицу Полнолуния, где в этот час уже полно народа. До первого полицейского, к гадалке не ходи!.. Я отшвырнул куртку — при этом из кармана выпало что-то округлое, блестящее, и с металлическим дребезгом покатилось по булыжникам — фляжка, прощальный подарок Тави! Я сунул её в карман, подобрал трость, защёлкнул в неё стилет. Улика, конечно, но придётся прихватить его с собой — иных способов выяснить, кого же я всё-таки убил, нет. Я привалил труп ящиками, спрятал куртку вместе с рубашкой под бочонок — и, запахнувшись в снятый с мертвеца плащ, торопливо покинул место преступления.

Надпись прочесть не удалось. Язык, на котором она была сделана, оказался мне незнаком — ни одной знакомой буквы, какие-то крючки, напоминающие то ли арабский, то ли иврит. Может, Валуэр