За двумя независимыми друг от друга изданиями появились, кстати, и два самостоятельных перевода на русский язык: первый был выполнен А.Н. Шемякиным (по лучшей рукописи, опубликованной Б. фон Вихманом)[640], второй – А.С. Мыльниковым (по худшему списку, изданному Ф. Пфистером)[641].

Упущенная Ф. Пфистером и его последователями рукопись содержала сочинение «О состоянии Московии» придворного капеллана императора Леопольда I Себастьяна Главинича[642](1630–1697). Автор, возможно, и сам происходил из южных славян, во всяком случае, его семейные корни были в Истрии. С 1689 г. он будет предстоятелем хорватского епископства Сень и Модруш. Для нас важно, что Главинич принимал участие в имперском посольстве к царю Алексею Михайловичу. Возглавляли «делегацию» Августин Майер, будущий барон фон Мейерберг (1612–1688), оставивший, кстати, собственные записки о поездке в Московию[643], и советник Орацио Гильелмо Кальвуччи.

На поездку в Москву, выполнение там возложенной миссии и возвращение домой у посольства ушло ровно два года – с февраля 1661 г. по февраль 1663 г. Спустя какое-то время после возвращения из Московии, примерно в 1665 г., Себастьян Главинич записал некоторые впечатления об увиденном. Хотя его записка и адресована Леопольду I, автор в первых же строках дает понять, что к сочинительству его подвиг не столько император, сколько папский нунций[644]. Заметки эти, интересные сами по себе (в частности, в контексте обсуждения перспектив введения на Руси католичества[645]), к «Вену Александрову» никакого отношения не имеют: текст «Грамоты Александра» просто приложен к записке, не будучи прямо связан с ней по содержанию, хотя и написан той же рукой[646].

Ф. Пфистер скептически относился к утверждению, вынесенному в заголовок манускрипта из венской библиотеки, что «Грамота Александра» была списана из «рукописных анналов москов»[647]. Однако А.С. Мыльников убедительно доказал, что это заявление вовсе не риторического свойства – напротив, оно совершенно точно передает суть дела[648]. Латинский текст действительно был составлен по какой-то русской летописи. Вряд ли С. Главинич владел русским языком до приезда в Москву, зато после возвращения оттуда он долго исполнял роль придворного переводчика в Вене. Благодаря своим южнославянским корням он, видимо, быстро освоил русский. Что же касается А. Майера, то он уже владел наречием московитов и мог сразу же начать разбираться в московских летописях. К сожалению, ни тот ни другой не упомянули в своих записках о знакомстве с русскими историческими сочинениями. Впрочем, кто из этих двоих списал «Дар Александров» из московской летописи, переведя его на латынь, нам, в сущности, безразлично.

Идентифицировать эту летопись А.С. Мыльников не смог (или не захотел), опираясь в своих рассуждениях на так называемый Мазуринский летописец конца XVII в. Там приведен такой вариант «Вена Александрова», в котором, действительно, узнаётся ряд характерных черт латинского перевода С. Главинича (или А. Майера)[649]. Однако с тем же самым успехом А.С. Мыльников мог привлечь и другие исторические собрания того же времени – например, Никаноровскую летопись[650]. Дело в том, что и эти две летописи, и некоторые другие в равной степени опирались на самый популярный тогда исторический компендиум – «Хронограф».

При сравнении «Грамоты Александра» С. Главинича с ее русскими прототипами сразу становится понятно, откуда взялись те не вполне удачные латинские обороты, которые Ф. Пфистер несмотря на все свои усилия так и не сумел объяснить. Некоторые русские слова переводчик вовсе не понял или же передал с искажениями[651].

Так, М. Главинич (или все же А. Майер?) по каким-то причинам не справился с переводом прилагательного «храбрый», которым «Хронограф» наделил первого из славянских князей: переводчик понял это слово как имя собственное и просто транскрибировал его латинскими буквами: Hrabaro (cvp 8578)[652]. После этого пришлось, проявляя последовательность, интерпретировать «качества» остальных двух князей тоже как имена собственные[653]. Поздний копиист, делавший тот список, с которым будет работать Ф. Пфистер (cvp 9370), еще несколько «улучшил» имя первого князя, заменив «Hrabaro» на «Hrabano». В результате легендарные славянские князья оказались для западного читателя носителями весьма странных латинско-восточных имен: Hrabanus Velikosanus, Prudens Hassanus и Fortunatus Havessanus. При отсутствии под рукой русского оригинала читатель мог даже подумать, что «моски» до такой степени прониклись классицизмом, что придумали теорию о римском происхождении восточнославянского княжеского рода, а то и всего их племени. На самом деле фантазии московских «политических теоретиков» так далеко не заходили. Как известно, им оказалось достаточно утверждения, что великие князья Владимирские (в качестве предшественников московской династии) ведут свой род от Пруса, близкого родственника Октавиана Августа[654]…

VIII

Российские историки и литературоведы уделили «Вену Александрову» очень мало внимания. Решающую роль здесь сыграли не столько уже рано прозвучавшая критика Юрия Крижанича – притом не одной лишь «балканской» версии «Дара», но и «русской»[655], – и даже не скепсис В.Н. Татищева[656], сколько совершенно презрительный приговор Н.М. Карамзина, не захотевшего увидеть в «Грамоте Александра» ничего, кроме сказок, «сочиненных большею частию в XVII веке и внесенных невеждами в летописи»[657].

Тем не менее специалисты уже давно верно определили «Хронограф» как произведение, сыгравшее главную роль в распространении «Славянской привилегии Александра» в России[658], и справедливо отнесли текст С. Главинича к той же традиции[659]. Сам «Хронограф» возник в первой трети XVI в., но на протяжении последующих 200 лет неоднократно основательно перерабатывался. Сохранились сотни рукописей, содержащих как многочисленные варианты самого «Хронографа», так и разные исторические сочинения, возникшие на его основе (таких было особенно много во второй половине XVII в.). Это изобилие крайне затрудняет восстановление истории текста «Хронографа»[660]. Согласно мнению такого знатока, как А.Н. Попов (обсуждавшего этот вопрос еще в 1869 г.), «Грамота Александра» впервые появилась в составе «Хронографа» так называемой Третьей редакции[661], которая была создана не ранее 1620 г. и вряд ли после 1646 г. – во всяком случае, в царствование Михаила Федоровича[662]. Попала же она туда вместе с целым рядом других записей из упомянутой ранее «Хроники всего мира» Мартина Бельского. Дело в том, что эту «Хронику…» (правда, в издании не 1551 г., а только 1564 г.) перевели около 1570 г. на старобелорусский язык, а в 1584 г. и на русский[663]. Заимствование в русское историописание «басен» из хроники М. Бельского А.Н. Попов рассматривал как «порождение того вредного влияния исторической польской литературы, которое так сильно было у нас во второй половине 17 века»[664]. Более того,