Эйльса нахмурилась и на миг показалась гораздо старше.

– Так не годится, – сказала она.

– Знаю. Это ещё не всё, правда, то, что дальше, касается скорее меня, чем тебя. Я про брата. Сегодня утром Анна открыто объявила себя моей правой рукой, на глазах у половины Вонища. Так оно, собственно, и есть, да и ладно бы, но Йохану-то обидно. Куда-то он запропастился с тех пор, как мы вернулись от губернатора, и как бы не пришлось вечером посылать ребят, чтобы тащили его домой из какой-нибудь рыгаловки. Если буду неосторожен, не оберусь хлопот с Йоханом.

– Ну так будь осторожен, – сказала Эйльса. – Твой брат – это твоё личное дело, а вот губернатор меня тревожит.

Я кивнул. Сидя за решёткой, я целую ночь размышлял об этом:

– Надо в чём-то проколоться. Если допущу опрометчивость, плохо что-нибудь спланирую и оступлюсь, Хауэр перестанет считать, что за мной кто-то стоит. Задумка сработает, но в то же время нельзя же мне выглядеть дураком, когда я начинаю обретать народную поддержку.

Эйльса мне улыбнулась, и это не была ни улыбка трактирщицы, ни улыбка знатной дамы из Даннсбурга. Она была по-настоящему красива, эта улыбка. Подумалось мне – верно, на долю мгновения показала она своё подлинное лицо.

– Ну что ж, тогда всё предельно просто, – она тут же снова сделалась знатной дамой. – Доверь задание брату, а дальше пусть идёт своим чередом.

Я уставился на Эйльсу. Да, это было вполне разумно. Почти всё, к чему бы Йохан ни прикасался без моего руководства, летело коту под хвост.

Впрочем, могу ли я его так подставить? Могу ли я дать ему задание и смотреть, как он его запорет, – лишь для того, чтобы у губернатора с души отлегло? По всей видимости, придётся. Это война, а на войне всегда приходится чем-то жертвовать. Я опять почувствовал, как растёт моё уважение к Эйльсе. Нельзя не признать – у неё есть деловая беспощадность. Это мне в ней нравилось. Очень нравилось. Я, конечно, не допущу, чтобы Йохану причинили вред, но все ведь знают, что собой представляет мой братец, а я знаю, что из-за его прокола не потеряю лицо. Для Благочестивых это всё равно будет провал, а отряд, за которым стоят Слуги королевы, ошибок не делает. Да, это разумно, хотя всё равно остаётся гниловатый привкус во рту.

– Видать, это и будет решением, – признал я.

Поздно вечером, уже после закрытия, в харчевню ввалился Йохан. Я как раз толкал небольшую речь в память о Григе. Братец мой, как и ожидалось, нализался до поросячьего визга, но часом раньше я послал Луку на поиски – и Лука по меньшей мере привёл его домой в целости и сохранности. Йохан пропихнулся через круг, благоухая брагой и блевотиной, и воззрился на меня бешеными глазами.

– Григ был мудак! – крикнул он. – На хрен Грига! На хрен любого, кто шлюх избивает!

– Этот вопрос мы уже закрыли, – ответил я. – Он исповедался, и мы по-своему с ним рассчитались.

– Уж мы-то из него всю д-дрянь вы… выколотили, это да, – еле ворочая языком, пробормотал Йохан и расхохотался: – И п-поделом, бля!

– Теперь с этим покончено, – сказал я. – Григ переплыл реку. Пусть покоится с миром.

– Пусть покоится с миром, – повторили вокруг.

– Пусть гниёт к херам! – буркнул Йохан, но Лука уже утянул моего братца за дверь, и вряд ли кто-нибудь разобрал его последние слова.

Я обернулся к Анне и уже готовился заговорить, но вдруг Йохан опять высунулся из-за двери, таща на себе Луку.

– И вот ещё какая шняга! – завопил он, но из-за выпитого понять его было почти невозможно. – Г-грёбаный… грёбаный твой брат, Томас. Мы всегда держались друг за друга, разве нет? Б-было такое, бля буду! Когда батя… когда…

– Ступай-ка спать, Йохан, – я понизил голос, и этот тон всегда доходил до братца, сколь бы пьян он ни был. Этот тон не допускал возражений, а ещё Йохану уж явно не стоило поминать отца перед всем народом. Это было охренеть как неразумно. – Иди-ка проспись, прежде чем говорить то, о чём потом пожалеешь.

Его глазки налились кровью, округлились и теперь смотрели куда-то вглубь. Рядом со мной была Анна, но едва ли это могло как-то мне помочь. Поведение братца связано с утренним происшествием, тут и думать нечего, с тем, как мы с Анной поприветствовали друг друга перед толпой черни с нашего околотка. Йохан почувствовал, что его предали, хотя, если он сам не понимает, почему не подходит на должность моей правой руки, – не уверен, что смогу доходчиво растолковать ему причину. Дело в этом, а ещё в нашем прошлом. В нашем отце.

Лука что-то шепнул Йохану на ухо и приобнял за плечи – отчасти, чтобы поддержать, а отчасти, чтобы придержать, если вдруг чего. Лука знал, что случится, если Йохана не осадить вовремя. Он был умён – и знал нас обоих с самого детства. Может, он и не понимал, в чём на самом деле беда, но слишком хорошо понимал, что происходит между братьями-Благами.

– Ступай-ка спать, – повторил я в тишине.

– Батя-то наш… – Тут горло Йохана сдавили рыдания, и за это вознёс я хвалу Госпоже. Колени у братца моего подкосились, и он осел Луке на грудь. Толстяк взял его покрепче за плечи, чтобы Йохан не грохнулся на пол и не разбил себе лицо, и поволок его прочь из комнаты.

Я отвернулся.

Анна держалась от нас на расстоянии, должно быть, чувствуя что-то очень личное между братьями, что-то весьма болезненное, и никого к нам не подпускала.

Мне был нужен воздух. Я направился к входной двери – Чёрный Билли поспешно повернул ключ и открыл мне, не говоря ни слова. Я облокотился ему на плечо и вышел на улицу в морозную темень, где меня никто не увидит. Только там я позволил себе расплакаться.

Я ведь уже писал о тайнике в самой глубине своего подсознания, где под замком хранились всякие ужасы и куда я никогда не заглядывал. Часть этого тайника называется Абингон, а часть зовётся иначе. Отец – вот как она зовётся.

Я стоял на воздухе, пока наконец не пришёл в себя. Пятнадцать, может, двадцать минут протекло к тому времени, как я вернулся в харчевню – дрожа от холода, с заплаканными глазами и снежными хлопьями на волосах. В общей комнате осталась только Анна Кровавая. Она сидела за столом посреди комнаты, а перед ней на исцарапанных досках стояла бутыль браги и два стакана. Ничего не сказала, только приподняла бутыль и в знак приглашения повела бровями. Я запер дверь и сел напротив. Она разлила напиток по стаканам и пододвинула мне. Я осушил его одним глотком, она налила ещё. Я поднял рюмку и долго вглядывался в тёмно-янтарную жидкость, избегая смотреть на Анну.

– Не хочу об этом говорить, – сказал я.

– Ну и не надо. Пей, да и всё тут.

– Вот и ладно.

Так мы и пили, не говоря ни слова, пока бутыль наполовину не опустела. Так бывало иногда на войне. Во всяком случае, когда удавалось раздобыть выпивку. Сначала думаешь, будто хочешь излить душу в бутылку, но со временем понимаешь – в этом нет нужды.