Фалько молча кивнул. Они стояли рядом и курили, глядя, как во тьме помаргивают огни – маяка за волнорезом, фонарей в порту и кораблей в бухте. Было сыро, но не очень холодно.

– Не все поддается расчету, – сказал он внезапно.

– Знаю.

Фалько тряхнул головой. Ему стало не по себе. Неприятна была какая-то тяжесть, внезапно поднявшаяся из желудка к сердцу, – накатывала странная слабость, от которой хотелось поднять руку и мягко коснуться кончиками пальцев ее шеи в том месте, где мерно и тихо пульсировала жизнь. В том месте, куда он воткнул бы клинок, если бы должен был убить Еву, – в сонную артерию.

– Я довольно долго приходила в себя после этого.

Она говорила негромко, и он был благодарен за эти слова, которые избавили его от неприятного ощущения собственной слабости.

– Наверно, это было нелегко.

– Нелегко.

Фалько оперся о железные перила и глядел на нее. Лицо ее оставалось в полумраке, и лишь изредка по нему пробегали отсветы далеких огней да время от времени ярче разгорался красный уголек сигареты.

– Судно потопят или захватят, – сказал Фалько.

– Вероятно.

– Быть на борту «Маунт-Касл» – безумие.

– У меня приказ.

– Да к дьяволу твои приказы.

Лицо по-прежнему было плохо различимо, но в глазах полыхнуло презрение, объемлющее все человечество. Весь род людской, включая и ее самое. В конце концов, сказал ему этот взгляд, самопожертвование тысяч людей удостаивается лишь двух строчек в учебниках истории.

– Дьявола не существует, – услышал Фалько и раздраженно фыркнул:

– Сама не можешь принять решение?

– Я однажды уже приняла. Однажды – и на всю жизнь. К нему приходишь не через отрицание, а через обоснованное устранение всех прочих возможных вариантов. Я действую не по наитию.

– О господи… – Фалько смотрел на нее с непритворным изумлением. – Это в Москве тебя обучили такой премудрости?

После краткой паузы она спросила:

– Ты говоришь по-немецки?

– Немного.

– Die letzte Karte spielt der Tod.

– Последней картой играет Смерть?

– Да.

– А сколько у нас еще в колоде?

– Вот это я и хочу выяснить.

Она снова замолчала. Уголек сигареты в последний раз разгорелся ярче, и окурок полетел за перила. Фалько увидел, как красная точка прочертила в воздухе дугу и исчезла в темноте.

– После Португалии меня отвезли в санаторий на юге Франции, – продолжала Ева. – Три недели я ничего не делала – даже не читала и ни с кем не разговаривала. Сидела в парке и смотрела на ивы у пруда. На птиц, пивших из фонтана. И все.

Она помедлила немного и повторила:

– И все.

И снова замолчала так надолго, что Фалько решил – больше она уже ничего не скажет. Но нет.

– Однажды меня приехал проведать один человек. Мой начальник.

Фалько весь подобрался, насторожился от этих слов – сработал инстинкт:

– Коваленко?

– Неважно, как его зовут. Он спросил, готова ли я вернуться в Испанию. Я сказала – готова. Думала, что меня отправят тотчас же, но перед этим мне дали другое задание – обнаружился агент-провокатор, внедренный в республиканские круги во Франции. Подозревали, что он работает на вас. Мы уже потеряли троих наших – двоих мужчин и женщину, заброшенных на вашу территорию, где их вскоре разоблачили и казнили.

Фалько скривился с видом прожженного профессионала:

– Издержки ремесла.

– Они самые. Я сумела подобраться к этому человеку, сблизиться с ним и передать ложную информацию о предполагаемой встрече в Бургосе, которой на самом деле не было. Он клюнул, повелся. Его схватили, привезли на явочную квартиру, а там – скорый суд и казнь…

– Все как всегда, а? Тут и сказке конец?

– Не совсем. Это я его застрелила. В висок.

Фалько выбросил и свою сигарету, проводив взглядом красную искорку.

– Как того фалангиста, – напомнил он.

– Да… Это мог бы взять на себя другой товарищ, но вызвалась я.

Ева вздрогнула, словно только сейчас почувствовала ночной холод.

– После этой истории меня сочли годной для возвращения, – добавила она.

– И где же ты была?

– Да какая разница где. Там. Там, где твои соотечественники-республиканцы грызутся друг с другом вместо того, чтобы выиграть войну.

– Хорошо еще, что у них есть такие, как ты, а? Стальная когорта русских большевиков.

– Ты издеваешься, а меж тем это так и есть. Если бы не наша военная помощь, не наши советники, не наша дисциплина, дела шли бы еще хуже… С этими болванами-анархистами, мечтающими о революции, а не о победе, с бюрократами, которые зубами держатся за свои новые привилегии и просят оружия, чтобы за них воевали другие, и бросают в тюрьмы своих соперников.

Она замолчала и снова вздрогнула от озноба.

– Я бы выпила глоток твоего коньяка.

– Ну, пойдем, – предложил Фалько.

– Лучше здесь, – сказала она, продолжая смотреть во тьму.

Он зашел в номер, взял бокал, который Ева оставила на столе, допил остатки и налил еще немного. Потом вернулся на балкон.

– Когда я сумела подобраться к вашему агенту, он принялся меня соблазнять.

– Я бы на его месте поступил так же, – мягко заметил Фалько, протягивая ей бокал.

– Но не сумел добиться своего, – продолжала она. – Я не позволила… И не в том было дело, что он не понравился мне… Привлекательный мужчина.

Она держала бокал у самых губ.

– Я даже думать об этом не могла.

С этими словами она сделала крупный глоток. Потом передала бокал Фалько, и тот тоже выпил.

– После Саламанки ко мне не прикасался ни один мужчина… От одной мысли о физической близости меня передергивает, словно мне на свежую рану сыпанули соли.

На этот раз молчание затянулось надолго, и Фалько не мог не вспомнить тот дом, где застрелил троих людей и собаку, чтобы освободить Еву – изнасилованную и истерзанную, распятую на топчане в похабной и одновременно беззащитной позе. Еву, смотревшую на него помраченным взглядом, не выражавшим ничего, кроме ужаса и отчаяния. От этого взгляда, навсегда оставшегося в памяти Фалько, ему стало стыдно за мужчин.

– Мне холодно.

Он почувствовал, что она вся дрожит, словно его воспоминание передалось и ей. Осторожно взяв ее за руку, чтобы увести с балкона, почувствовал, что рука эта – совершенно ледяная. И принялся растирать и ее, и другую, и Ева не противилась. Она повернулась, и в свете лампы из номера стало видно ее лицо. В застывших глазах было мало человеческого.