– Ты был последним, с кем я… Ну, до того, как…

Она еще на мгновение задержала на нем взгляд: таким суровым молчанием женщины обычно проверяют, что́ там за душой у мужчины. И редкий мужчина, как бы ни был он преисполнен самоуважения, способен не дрогнуть под этим взглядом. Однако Фалько сумел – и без особого ущерба для себя. Сумел, потому что помнил, как с пересохшим ртом шел, сжимая пистолет, по этому полутемному дому, где убил одного за другим троих агентов Лисардо Керальта.

– Потому что потом были только тьма и ужас, – договорила она.

Он приблизил свое лицо к ее лицу, и она не отстранилась. Поцеловал. Легко и осторожно, чуть прикоснувшись губами к ее губам, холодным, как у покойницы. В прежние времена Фалько случалось целовать женщин на простынях, которые были теплей их тел, но такого никогда еще прежде не чувствовал. Он вытянул руку и прижал два пальца к ее шее, туда, где бился пульс. Вот здесь никакого холода не было.

Ева по-прежнему смотрела на него безмолвно и бесстрастно. Тогда он снова взял ее за руки и очень медленно повел к кровати. На самом деле он не испытывал желания. И сам удивлялся, что предстоящее его не возбуждало. А чувствовал он лишь странную потребность приласкать ее.

– Будь осторожен… – сказала она.

И он был осторожен. Или, по крайней мере, пытался. Странное чувство испытывал он, лаская простершееся рядом тело – напряженное так, словно все мышцы были сведены болезненной судорогой. Фалько не спешил и был терпелив, но от каждого его прикосновения к этому беззащитно открытому, лишенному запахов телу Ева инстинктивно вздрагивала, словно от легкого удара током. Фалько больше не трогал ее, а перевернулся на спину и пристроил голову Евы себе на плечо. Она не противилась и лежала неподвижно, а он чувствовал ее дыхание – очень слабое и очень редкое. Он поглаживал ее волосы.

– Так лучше?

Она не ответила и не шевельнулась. Уткнувшись в лощину между его плечом и подмышкой, дышала так же неглубоко и редко. Тогда он перенес руку и осторожно обхватил ее за спину. Тугое тело Евы вновь обрело – а может быть, никогда и не теряло – свою мускулистую, почти атлетическую соразмерность.

– Трудно, – почти неслышно произнесла она.

– Понимаю.

– Едва переношу, когда ты дотрагиваешься…

– Я могу перестать, если хочешь.

– Нет. Продолжай.

Терпеливыми и нежными прикосновениями Фалько постепенно все же добился того, что оледенелое тело Евы будто оттаяло. Тогда он почувствовал первый укол вожделения, хоть и понял сейчас же, что это не тот случай. Не к месту и не ко времени. Но продолжал поглаживать ее по спине и волосам. Настольная лампа была включена, и в свете ее он видел – неотчетливо, оттого что смотрел в упор, – лоб, светлые дуги бровей, нос. Чуть отодвинувшись, чтобы видеть глаза, перехватил ее взгляд.

– Мне очень жаль, – сказал он.

И был искренен в этот миг. Ему действительно было очень жаль и хотелось, чтобы она это понимала. И простила его заранее. Он полагал, что имеет право рассчитывать на это, потому что правила ей давно и хорошо известны. И она не хуже самого Фалько знает, сколько стоит стезя, которую оба выбрали себе сколько-то лет назад. Во что обходится путь в гибельном краю, населенном людьми и, следовательно, изобилующем злом. Которого не чужды были ни эта женщина, ни обнимавший ее сейчас мужчина.

– Да, – произнесла она, не сводя с него темных неподвижных глаз.

И Фалько понимал, что она верит ему. Верит и не сомневается, что в эту минуту он говорит правду.

Он протянул руку к выключателю, а еще через какое-то время дыхание Евы стало глубже и ровней. Она казалась спящей. Фалько, не решаясь высвободить руку, чтобы не разбудить, еще долго с открытыми глазами лежал в темноте, не шевелясь.

Сострадание, нежность, желание медленно проплывали в его мозгу, соседствуя с тактическими схемами, не дававшими ему покоя. Он попытался было отрешиться от присутствия Евы здесь, в 108-м номере отеля «Континенталь», отделить ее от всего, что произошло в последние часы, – но тщетно. Его методичный ум, привыкший расставлять гипотезы по степени риска и угрозы, оказался не в силах отвести Еве подобающее место в этом раскладе: в схему она не вписывалась. Но дрожь, сотрясавшая тело женщины, которая сейчас спала рядом, была неподдельной – такой же, как давняя боль, горевшая в ее душе разверстой раной. Как сводившее мышцы напряжение, как отчаяние.

Ева Неретва даже во сне, даже сейчас – голая, беззащитная, уязвимая – оставалась загадкой. И Фалько, собрав жизненно важный эгоизм, целебную мнительность, свойственную лишь тем, кто знает, как трудно оставаться в живых, вдруг с непреложной ясностью понял, что все это не уменьшает, а увеличивает опасность. Пробудившийся инстинкт вышколенного профессионала настойчиво требовал действий обдуманных и точно рассчитанных. Предписывал устранить вмешательство чувств, в данных обстоятельствах почти гибельное. Начальство из уважения к ним и принимая во внимание их важность, уж его-то в Москву не отзовет, а вот в Танжере потерять из-за них голову очень даже можно.

Он осторожно поднялся, дошел до бюро и закурил. Стоя босиком, голый, он курил и смотрел на темный силуэт неподвижной женщины на простынях. Потом отправился в ванную, почистил зубы, прополоскал рот «Листерином», вернулся в спальню и осторожно, чтобы не разбудить Еву, улегся в постель. Еще осторожней примостился так, чтобы повторять изгибы ее тела, которое наконец расслабилось и согрелось. И наконец, отыскав удобное положение, заснул.

Ему снились незнакомые города, такси, которые никогда не останавливаются, отели, которые надо покинуть как можно скорей, поезда и пароходы, которые отправляются без него. Эти сны довольно часто повторялись в последнее время, и в них он неизменно чувствовал себя одиноким и бесприютным и просыпался, как от толчка, с нестерпимым ощущением неудачи и провала. Где бы ни происходило их действие, всегда повторялось одно и то же: он идет по незнакомым улицам, а люди с враждебными или безразличными лицами изредка проходят мимо, не глядя, словно его не существует вовсе. И молчание их только усиливает невыносимо гнетущую тревогу, от которой он просыпался, задыхаясь, весь в поту, с судорожно сведенными мышцами. Готовый к отпору.

Сегодня его разбудила Ева. Она трепетала в странном полусне, еще не вполне вернувшись к яви. И постанывала жалобно и слабо, как раненое животное. Фалько снова обнял ее, и она подалась к нему. Все тело ее – теперь пылавшее, как в жару, – била крупная дрожь.

– Что с тобой? – шепнул ей Фалько.

Ответа не было. Все еще дрожа, Ева прижалась к нему плотнее, словно боялась, что их разлучат, или словно кто-то уже отрывал ее от него в эту минуту. Фалько успокаивающе погладил ее по волосам. Поцеловал в лоб, и она подняла к нему лицо. Тогда он поцеловал ее снова – теперь уже в губы, почувствовав, как раскрылась под бережным натиском его губ влажная теплая брешь. Его вновь пробило внезапное желание, властное и неодолимое, и он приник к ней, и Ева, задохнувшись на миг и словно проснувшись, скользнула рукой вдоль груди и живота вниз, к уже напрягшейся плоти, окрепшей и чуть подрагивающей, и тогда Фалько потребовалось все его хладнокровие, чтобы не перевернуть Еву на спину и не вонзиться безудержно и безоглядно в это тело, которое внезапно раскрылось перед ним, источая влажный жар. Тем не менее он не сделал этого, а, сдерживаясь, вновь принялся покрывать поцелуями ее рот, подбородок и шею, чувствуя губами тихую ритмичную пульсацию – биение крови в сонной артерии, которую он не перережет ни сегодняшней, ни, наверно, никакой другой ночью.