есть занимаются на правах купцов оптовой продажей сельских продуктов или фабричных изделий при условии, что дело ведется с значительным капиталом и с правильным письмоводством. Обыч­ные же занятия евреев: маклерство, коробейничество, торговля ста­рыми вещами и ссуда денег — входят в разряд мелкого торгашества («Nothandel»), которое карается лишением или сокращением граж­данских прав. Большое внимание в эдикте уделено реорганизации еврейской общины и школы. Впредь до учреждения реформирован­ных еврейских школ дети должны обучаться в общих народных шко­лах: религиозное обучение их в школе и дома должно быть направ­лено к внедрению в умы правил нравственности, «чистых начал уче­ния Моисея и пророков», подчинения государственной власти и граж­данскому правопорядку. Организация общин получила в Бадене следующую форму: «каждая местная синагога имеет своего раввина и подчинена областной синагоге, руководимой областным раввином; высший же орган управления, «Верховный совет израэлитов» (Oberrat), находится в столице (Карлсруэ) и состоит из восьми ду­ховных и светских лиц, назначаемых герцогом; верховный совет, пред­седателем которого должен быть образованный раввин или миря­нин, устанавливает однообразные нормы общинного самоуправле­ния и заботится о внутренних реформах. В 1812 г. в состав совета был введен и правительственный комиссар, без санкции которого постановления совета не имели силы. Много добрых намерений ле­жало в основе баденского эдикта 1809 года, но, проникнутый духом опеки и сортировки граждан на разряды, он отнюдь не был эманси­пационным актом, каким представлялся в позднейшую эпоху реак­ции.

Другое южногерманское государство, Вюртемберг, увеличив­шее свою территорию и ставшее королевством по милости Наполео­на в 1806 году, тоже было втянуто в полосу эфемерной, в сущности, мнимой, эмансипации. Во второй половине XVIII века евреи, вновь осевшие в Штутгарте и других швабских городах после катастрофы 1738 года, были едва терпимы и подвергались крайним стеснениям. Под влиянием французского режима новоиспеченный король Фрид­рих I совершил реформу (1807): отменил специальные налоги, пре­доставил евреям свободу торговли, реорганизовал их общины по новой моде и милостиво разрешил им служить в армии. После паде­ния Наполеона эти реформы постепенно сокращались, пока нако­нец не сделались жертвою общегерманской реакции[46].

§ 33. Культурный перелом: берлинский салон и эпидемия крещений

Между тем как политическая эмансипация германских евреев подвигалась крайне медленно и часто имела эфемерный характер, культурная самоэмансипация их совершалась с чрезмерной быстро­той, с нарушением границ нормальной эволюции. Начавшиеся пере­мены в хозяйственной и умственной жизни отразились прежде всего в верхних слоях общества, в классе богатых и образованных, и по­этому на первых порах сильно увеличилось расстояние между ними и отставшими низшими слоями. Непрерывные войны той эпохи, от которых страдали народные массы, увеличивали благосостояние финансовых агентов, военных поставщиков и всех «людей военной прибыли». Плутократия, появившаяся после Семилетней войны (§ 2), усилилась во время революционных и Наполеоновских войн. Выдвинувшийся тогда банкирский дом Ротшильдов, выходцев из франкфуртского гетто[47], является наиболее ярким примером этого поворота; много таких маленьких Ротшильдов появилось тогда в Бер­лине, Кенигсберге и Бреславле, где, в отличие от консервативного Франкфурта, богатство соединялось обыкновенно с вольнодумством и вольными нравами, по крайней мере в молодом поколении. На ев­рейскую молодежь сильно влияла немецкая школа или реформиро­ванная по ее образцу еврейская. В богатых домах казалось уже не­приличным говорить на немецко-еврейском языке, который считал­ся здесь смешным диалектом (Mauscheln) или «жаргоном». Общность государственного языка служила наиболее сильным орудием сбли­жения между еврейским и христианским обществом. В образован­ных кругах таким орудием была также немецкая литература, кото­рая находилась тогда в полосе своего расцвета: ведь то была эпоха Гете и Шиллера, Канта и Гердера. Если глубокая философия Канта могла вызвать переворот лишь в немногих еврейских умах, то обая­нию романтизма Гете и Шиллера поддавались тысячи, и на этой по­чве часто возникало более тесное сближение между представителями еврейской и христианской интеллигенции.

Главным центром этого сближения был Берлин. Здесь оно яв­лялось как бы продолжением того интеллектуального единения, ко­торое в предыдущую эпоху началось в кружке Мендельсона и Лес­синга. Теперь оно охватило уже более широкие круги общества. Рас­цвели еврейские литературные салоны. Литература эпохи «Sturm und Drang» опьяняла, отрывала от действительности. Горячая волна ро­мантики хлынула в тихие и строгие еврейские семьи. Гетевский «Вер­тер», потрясший столько сердец, вызвал бурю в сердцах образован­ных еврейских девушек и молодых жен, начитавшихся романов и тя­готившихся патриархальною строгостью нравов. В салонах еврей­ских дам Берлина, в интимных «кружках для чтения» (Lesegesellschaften) обсуждались все литературные новинки, всякое новое произведение Гете, Шиллера и других видных писателей. Кор­респондент Шиллера пишет ему в 1797 г.: «Новый Альманах Муз ожидается с большим напряжением, чем когда-либо. В образован­ных еврейских кругах Берлина, единственных, где говорят собствен­но о литературе, уверяют, что вы и Гете выступаете в этом альманахе с совершенно новым стихотворным жанром». Шлейермахер пишет из Берлина своей сестре (1798): «Весьма понятно, что молодые уче­ные и элегантные люди усердно посещают здесь важный еврейские дома. Все, желающие пользоваться хорошим обществом без особых стеснений, стараются быть представленными в таких домах, где весьма любезно принимают людей с талантом». Романтизм таких писателей, как Фридрих Шлегель и Шлейермахер, наложил свой отпечаток на взаимные отношения членов этих кружков. Тут гор­дились свободою отношений между мужчинами и женщинами. В Берлине началась революция нравов в те самые годы, когда в Париже кипела политическая революция. Эту мысль высказал со­временный писатель Жан Поль (Рихтер), писавший своему другу после посещения Берлина: «Здесь все революционно. Очевидно, ре­волюция более духовная и более глубокая, чем политическая (париж­ская), но столь же убийственная, бьется в сердце нашего мира». В центре этой революции нравов стояли женщины из высшего еврей­ского общества Берлина.

Самое видное место среди берлинских салонов занимал салон еврейской красавицы Генриетты Герц (1761—1847). Дочь гамбургского врача из сефардов, де Лемоса, Генриета получила обычное для деву­шек образованного круга эстетическое воспитание. Знание европей­ских языков и начитанность в новой изящной литературе, в связи с редкой красотой, обеспечили ей успех в обществе. Очень юною, на 16-м году, вышла она замуж за человека, который был вдвое старше ее: за популярного врача и философа Маркуса Герца, ученика Мен­дельсона и Канта. Гостеприимный дом Герцов в Берлине сделался с половины 1780-х годов центром тамошней умственной аристокра­тии. Здесь встречались представители двух течений: лессинго-мендельсоновского гуманизма (Николаи, Дом, Теллер и др.) и новомод­ной романтики (Шлейермахер, Фридрих Шлегель, Шамиссо и др.). Доктор Герц примыкал к первому течению, его молодая жена — ко второму. Между философом-мужем и романтически настроен­ной, кокетливой женой было весьма мало общего. Это толкало молодую женщину, окруженную поклонниками, в более интимный круг друзей. Из смешанного общества, собиравшегося в ее салоне, выделился