Адски хотелось пить.

Когда время привала вышло, его подняли пинком. Часа через полтора выбрались на тропу – не ту, где он напоролся на караван носильщиков, другую – и сразу пошли быстрее. В маленьком оазисе, где трое серых от испуга хуторян вовсю старались услужить солдатам, Фоме дали глоток теплой воды.

Здесь колонна разделилась. После краткого отдыха одна вереница потянулась на север, другая, с проводником в голове и Фомой в середине, продолжила путь на запад.

Поначалу Фома прислушивался к разговорам. Солдаты, все как один здоровые парни разных цветов кожи, болтали между собой по-английски и, кажется, по-испански, но больше на ломаном русском. Заговорить с ними Фома не пробовал, не видя в том смысла. Можно попытаться совратить одного конвойного, от силы двоих, пообещав им златые горы, – но не десяток.

Да и какие златые горы он мог предложить? Судя по репликам солдат, служба их устраивала. Они были сыты, одеты и не казались замученными. Хуторяне кланялись им до земли, носильщики и проводники пикнуть не смели, наместники обеспечивали вкусной пищей и доступными женщинами, а что до прогулок по Плоскости, то кто их любит? Разница только в том, что солдат выступает в поход по приказу, а феодал – по необходимости. И гораздо чаще, чем солдат. Вот и вся его кажущаяся свобода…

Пришла еще одна «ночь», но по тропе отряд двигался и в полумраке. Временами в голове колонны раздавался панический тонкий вскрик – проводник обнаруживал что-то опасное или ему мерещилось, что обнаруживал. Несколько раз сходили с тропы, обходя то ли реальные, то ли кажущиеся гиблые места. Потом вдруг донесся отчаянный вопль, и колонна остановилась на несколько минут. Когда наступил «день», Фома заметил, что впереди идет другой проводник. Давешний тщедушный мужичонка бесследно исчез.

Мысли путались, голова стремительно тупела. Ничего не осталось в мире, кроме нескончаемого пути. Фома потерял ощущение времени. О побеге он больше не помышлял. Перестал глядеть по сторонам, отмечая в уме места надежные, места сомнительные и явные ловушки. Если бы прямо перед ним разверзся черный провал, Фома шагнул бы вперед без страха. Почему бы нет? Хуже уже не будет.

И провал открылся, хотя существовал лишь в воображении. Фома очнулся под гогот конвойных, пинавших его ногами под ребра, и понял, что упал в обморок. Вокруг глумились и гоготали. Нелегко встать со скрученными за спиной руками, но он встал сам, не дожидаясь, пока поднимут. У феодала есть своя гордость. Хотя есть и предел выносливости. Преимущество загонщиков состоит в том, что их много на одного, они меньше бегают, подвергаются неизмеримо меньшему нервному прессингу и даже могут сменять друг друга.

Когда он упал вторично, в лицо ему брызнули воды и дали напиться. Больше Фома не падал.

Был еще какой-то оазис и привал в нем, а вскоре достигли и резиденции наместника. Сагит Губайдуллин, сильно располневший с тех давних пор, как Фома видел его в последний раз, не вышел встречать. Фома нашел в себе силы покривить губы в усмешке: что естественно для феодала, то неуместно для сатрапа персидского. С повышением-с!

Таких оазисов он никогда прежде не видел. Зерновое поле отсутствовало напрочь. Несколько старых деревьев разных пород возвышались над молодым фруктовым садом. Пород деревьев Фома издали не разглядел, но были тут и деревья цветущие, и деревья плодоносящие, и деревья голые, сбросившие на время листву. Среди зеленеющих огородов медленно перемещались согнутые спины огородников, занятых, надо думать, прополкой.

Поразило количество строений. Не менее десятка каменных, глинобитных и плетенных из прутняка хибар, то ли жилищ, то ли амбаров, были разбросаны по оазису с виду хаотично, но искушенный взгляд улавливал систему: ни клочка плодородной земли под строительство! Даже над маленьким озерком, откуда женщины черпали воду для полива, стоял домишко на сваях.

Вдруг послышалось блеяние. От огородов по направлению к загону для скота трусил рысцой работник с тачкой, доверху наполненной зеленью. Здесь даже сорняки и ботва шли в дело. И здесь разводили скот!

Пастись ему, правда, не позволяли. Зато во влажной низине вокруг озерка густо зеленели высокие травы и трудился косарь.

Ничего больше Фома разглядеть не успел – его втолкнули в дверь самого большого в оазисе дома. И самого нарядного, с окнами и занавесочками, со сланцевой плиткой, уложенной на кровлю вместо черепицы. Фома ни на минуту не усомнился, что это и есть резиденция наместника.

Правда, и этот дом был одноэтажным, зато внутри состоял из нескольких комнат. Пленника оставили в приемной под конвоем. Здоровенный чернокожий солдат, в чьих лапах «калашников» выглядел детской игрушкой, протиснулся во внутренние покои и доложил. Тягучий и чуть гнусавый голос Сагита Губайдуллина отозвался немедленно. Фома помнил этот голос. Сагит всегда говорил как бы с ленцой, даже отдавая приказания.

– Сюда его давайте.

Фому втолкнули во внутреннюю комнату. Здесь царил приятный полумрак, веяло прохладой, и перед низеньким столиком с фруктами на роскошном по меркам Плоскости ложе в роскошном восточном халате полулежал Сагит. Увидев Фому, он иронически поднял бровь.

– А досталось тебе, однако… Впрочем, рад видеть. Я сразу понял, кто к нам пожаловал.

Фома молчал.

– Язык проглотил, что ли? Или отстрелили?

– Никак нет! – рявкнул чернокожий конвоир. – В соответствии с приказом.

– Тебя не спрашивают, – поморщился Сагит. – Встань там, не засти… Слушай, сосед, я удивлен. Чего ты к нам приперся? Осознал, что ли? Вот что я тебе скажу: раньше надо было осознавать, а не уши людям резать. Радуйся, что моим людям попался – Гумно с тобой знаешь что сделал бы? Он теперь носит волосы до плеч и боится облысеть. – Сагит прыснул. – Ну ладно, ближе к делу. Если бы ты осознал, то не стал бы отстреливаться, и мозги мне можешь не пудрить. Теперь что с тобой прикажешь делать, а? Что молчишь? Не догадываешься, что тебя ждет?

– Догадываюсь, – сказал Фома угрюмо.

– Неужели? Я вот не догадываюсь. Не мне решать, да оно и к лучшему. Насчет тебя есть приказ: доставить к Самому. Приказ давний, но никем не отмененный, значит, так тому и быть. Готовься путешествовать дальше. Комфорта не обещаю, но безопасность обеспечу. Цени заботу.

Сделав паузу, он взял с блюда очищенный апельсин, неспешно разделил его на дольки и одну положил в рот, не сводя с пленника внимательного взгляда. Не дождался никакой реакции, вытер руки о халат и продолжил:

– Не ценишь? Зря, между прочим. У Перонелли трое погибли, пока тебя гоняли, и моих двое, да есть раненые. Метко стреляешь. А кто не под пулю попал, а на ловушку напоролся, так все равно, считай, из-за тебя. Уж мои ребята с тобой потешились бы как следует, дай им волю. Веришь? Вижу, что веришь. Беда, что приказ насчет тебя очень уж жесткий. Один Гумно, может, и рискнул бы нарушить, а я и мои люди – нет, нет. Своя голова на плечах мила. Так что отправим тебя к Его Величеству, пусть он решает, раз ему так хочется… Сказать ничего не хочешь?