Я виделся с Линдой пару раз с тех пор. Она живет счастливо, замужем за Джоном Портером, очень известным музыкальным продюсером. Припоминает мне мое неодобрение. В наше с ней время, кроме анаши, я почти ничего не употреблял, а Линда, наоборот, пересела на кое-что потяжелее, и это опасно на нее влияло. Это было просто очевидно. Когда мы отправились в наш пятый тур по США летом 1966-го, она прилетела со мной в Нью-Йорк. Я поселил ее в отеле Americana, но она не скучала, проводила почти все время со своей подружкой Робертой Голдстайн. Когда я заявлялся, они убирали долой все барахло – депрессанты, туинал, к которому я и так бы не притронулся (представляете!), – и выставляли батарею винных бутылок, чтобы, если что, было чем объяснить нетвердую походку.

А потом она познакомилась с Джими Хендриксом – пошла его послушать и решила сделать его карьеру делом своей жизни, даже пробовала выхлопотать для него контракт через Эндрю Олдхэма. В порыве энтузиазма, как она это описывает, в один затянувшийся вечер с Джими она дала ему мой “Фендер Стратокастер”, который я оставил в гостиничном номере. А еще, говорит Линда, она прихватила лежавший у меня демо-диск Тима Роуза с исполнением вещи под названием Hey Joe. И отвезла его к Роберте Голдстайн и поставила Джими, который как раз там сидел. В общем, глава из истории рок-н-ролла. Вроде бы получается, что эта песня пришла к нему от меня.

Мы уехали в тур, и к моему возвращению Лондон уже, оказывается, превратился в Хиппивилль. Я врубился в эту тему уже в Америке, но совершенно не ожидал, что столкнусь с этим дома в Лондоне. Весь антураж радикально поменялся за какие-то недели. Линда торчала на кислоте, а я был послан. Напрасно ждать от человека в этом возрасте, что он будет хранить верность четыре месяца, пока такое происходит вокруг. Я же понимал, что мы и так на грани. С моей стороны было самонадеянно думать, что в ее восемнадцать-девятнадцать она станет сидеть дома верной женушкой, пока я шляюсь по всему миру и занимаюсь чем хочу. Я обнаружил, что она сошлась с каким-то поэтом, и совершенно рехнулся. Я носился по всему Лондону, приставая к людям, не видел ли кто-нибудь Линду. Глотая слезы всю дорогу от Сент-Джонс-Вуда до Челси, выкрикивая: “Сука, уйди на хуй с дороги!” И похуй светофоры! Помню только пару едва не случившихся аварий, когда меня чуть не сшибали машины на пути из Сент-Джонс-Вуда в Челси. После того как я узнал новости, я хотел убедиться, убедиться своими глазами. Я стал спрашивать знакомых: где этот козел, где он живет? Я даже помню его имя – Билл Чинейл. Поэт какой-то там. Модный сукин сынок по тем временам – сочинял что-то под Дилана, правда, ни на чем не играл. Эрзац-хип, так это называется. Я выслеживал ее несколько раз, но помню, как про себя думал: что я скажу? Я тогда еще был не мастер этого дела – конфронтации с соперником. Где, посреди зальчика в Wimpy’s? Или в каком-нибудь бистро? Я даже дошел своими ногами до места в Челси, где она с ним жила, почти в Фулхэме, и постоял снаружи. (Читатель, это история любви.) И я даже видел ее там с ним, “силуэты на портьере”. Это был край. “Как вор под покровом ночи”[116].

Такова была моя первая в жизни сердечная рана. Но, если ты сочинитель песен, приятная деталь в том, что, даже когда тебя жестоко кинули, ты можешь найти утешение в том, чтобы об этом написать, излить свои чувства. Все как-то с чем-то связано, нет совсем разъединенных вещей. Все становится опытом, чувством, совокупностью переживаний. В общем, из Линды получилась Ruby Tuesday.

Но это был еще не совсем конец нашей истории. После того как Линда ушла от меня, она погрузилась совсем туда, куда не надо, туинал уступил место препаратам потяжелее. Она снова приехала в Нью-Йорк и продолжила общение с Джими Хендриксом, который, кажется, разбил ей сердце, как она разбила мне. Еще бы – как говорят ее друзья, она была сильно в него влюблена. Но я знал, что ей нужно лечение – она слишком приблизилась к опасной черте, как сама потом признавалась, а я не мог взять это на себя, потому что сжег все мосты. Я съездил к ее родителям и дал им все номера телефонов и адреса, где они могли ее найти. “Слушайте, ваша дочь в трудном положении. Она никогда не признается, но вам нужно что-то сделать. Сам я не могу. В любом случае я персона нон грата. Это будет последний гвоздь в крышку гроба наших отношений, но вы должны что-то сделать для нее, потому что мне завтра уже в дорогу”. Отец Линды съездил в Нью-Йорк, нашел ее в ночном клубе и привез обратно в Англию, где у нее забрали паспорт и поместили под судебную опеку. Она ощущала это колоссальным предательством с моей стороны, и мы с ней не виделись и не разговаривали много-много лет после этого. Потом она еще пару раз чуть не загибалась от наркотиков, но уцелела, и вылечилась, и создала семью. Теперь она живет в Новом Орлеане.

В редкий выходной между гастролями я умудрился купить “Редлендс”, дом в Западном Суссексе, недалеко от Чичестерской гавани, с которым я не расстался до сих пор. Дом, в котором нас накрыли, который дважды сгорал и который я по-прежнему люблю. Мы просто приглянулись друг другу в тот момент, как повстречались. Дом, крытый соломой, совсем не огромный, с канавой по кругу. Я заехал туда по ошибке. У меня был буклет с парой отчеркнутых вариантов, и я пижонил по сельским дорогам в своем “бентли”: “О, здорово, куплю себе дом”. Я свернул куда не надо и выехал к “Редлендсу”. Навстречу вышел человек, очень дружелюбный, и спросил: “Что-то ищете?” Я говорю: “Ой, извините, мы неправильно повернули”. Он говорит: “Да, вам надо на Фишборн”, а потом интересуется, не подыскиваем ли мы, случайно, дом. Он выглядел очень солидно, по-колониальному, такой коммодор Королевского военно-морского флота в отставке. Я говорю, что подыскиваем, а он сообщает: “Дело в том, что, хотя знак и не выставлен, дом продается”. И смотрю на него и говорю: “Сколько?” Потому что влюбился в “Редлендс” с самого первого взгляда. Кому придет в голову расставаться с такой красотой? Ну очень здесь все живописно, просто идеально. Он говорит: “Двадцать тысяч”. А времени примерно час дня, и банки работают до трех. Я спрашиваю: “Я смогу вас застать здесь сегодня вечером?” Он отвечает: “Конечно”. Я уточнил, можно ли будет подписать договор, если сразу привезти все деньги, и тут же пулей метнулся в Лондон. Едва успел в банк, получил башли – двадцать штук в коричневом бумажном пакете, – а к вечеру уже сидел в “Редлендсе” перед камином. Мы подписали договор, и он передал мне все бумаги. В общем, “деньги на бочку – и по рукам”, как в старые добрые времена.

К концу 1966-го мы все были измотаны до предела. Четыре года без малого в беспрерывных разъездах – что-то должно было поломаться. Одна осечка случилась уже в 1965-м в Чикаго, когда мы писались на Chess. Эндрю Олдхэм хотя и слыл грозой конкурентов, но боец был не стойкий, и к тому же любитель спида. А в тот раз он еще и напился и сильно депрессовал из-за проблем с Шилой, его тогдашней женщиной. У меня в номере он вдруг стал размахивать пушкой. Нам только этого не хватало. Я не для того приехал в Чикаго, чтобы меня подстрелил окривевший воспитанник частной школы, которому приспичило наставить на меня ствол. А смотрелась эта черная дырочка в тот момент очень угрожающе. Мы с Миком отобрали у него оружие, сбили дурь парой пощечин, уложили спать и забыли про это. Я даже не помню, что стало с пистолетом, кстати, автоматическим. Швырнули его в окно, наверное. Нам уже вещи паковать, так что замнем, как говорится.