С Брайаном была другая история. Что всегда смешило в Брайане – это его мания величия, которой он болел еще до всякой славы. По какому-то недоразумению он считал, что мы – его группа. Первым доказательством его амбиций стало открытие, которое мы сделали во время первого тура: он, оказывается, получал на пять фунтов в неделю больше, чем остальные, потому что убедил Эрика Истона, что он наш лидер. А в бэнде был изначально уговор, что мы все делим поровну, как пираты. Вываливаем добычу на стол и разгребаем дублоны равными кучками. “Господи, да ты совсем оборзел? Я тут песни пишу, а ты себе берешь по пять фунтов сверху? Да не пошел бы ты!” Все начиналось с таких мелочей, которые дальше только усиливали взаимное раздражение, а он продолжал откалывать номера один наглее другого. И на переговоры поначалу всегда ходил он, в качестве главного. Мы туда не допускались – самим же Брайаном. Помню, один раз сидели с Миком и послушно ждали результатов в соседнем Lyons Corner House.

Все произошло так быстро. Стоило нам засветиться в паре программ на ТВ, и Брайан уже превратился в этого ненормального, которому только подавай славу, внимание и общество знаменитостей. Мик, Чарли и я посматривали на это немного со стороны. Это просто фигня, через которую надо пройти, чтобы записывать пластинки. Но Брайан, а он был далеко не дурак, влип в это дело по самые уши. Он обожал, чтоб его превозносили. Мы тоже не сильно кривились, но нельзя же принимать это на полном серьезе. Я чувствовал энергетическое поле вокруг нас, понимал, что происходит что-то грандиозное. Но некоторых достаточно один раз погладить, и они уже об этом никогда не забудут. Погладь меня еще, и еще, и еще, и на тебе, пожалуйста: “Я звезда”.

Я никогда не видел человека, настолько сдвинувшегося от славы. Дождался, пока у нас вышла пара успешных синглов, бац – он уже Венера и Юпитер в одном лице. Огромный комплекс неполноценности, которого ты раньше не замечал. Стоило девицам начать визжать на концертах, и с ним словно бы стала происходить мутация, как раз в момент, когда было нужно обратное, когда нужно было не распускаться и держаться заодно. Я повидал немало народу, которого слава занесла слишком далеко. Но я никогда не видел, чтобы она меняла кого-то так круто и так сразу. “Да нет, старик, это нам просто везет. Это еще не слава”. В общем, она ударила ему в голову, и следующие несколько лет очень тяжелых разъездов в середине 1960-х мы совсем не могли рассчитывать на Брайана. Он обкуривался по-черному, в полный аут. Хотя и мнил себя интеллектуалом, философом-мистиком. На него производили сильное впечатление другие звезды, но только тем, что они были звезды, а не своими настоящими талантами. И он превратился в раздражающую занозу, в камень на шее. Когда ты пашешь в дороге 350 дней в году и должен таскать с собой мертвый груз, озлобление гарантировано.

Мы колесили по Среднему Западу, и Брайана прижала его астма – он лег в больницу в Чикаго. Ладно, раз уж чувак разболелся, берешь его работу на себя. А потом мы видим в прессе, как он катается по Чикаго, тусуется на вечеринках то с тем, то с другим, вьется вокруг звезд с каким-то дурацким бантом на шее. Мы отыграли три-четыре концерта без него. Вообще-то, старик, это на меня двойная нагрузка. Нас всего пятеро, и вся фишка в том, что мы группа с двумя гитарами. А тут вдруг осталась одна. И мне приходится заново придумывать все ходы для каждой песни – ведь я и за Брайана должен как-то отдуваться. Я тогда здорово поднаторел в том, как играть две партии сразу, точнее, как взять главное из его партии и при этом сыграть то, что должен сам, и еще вставить пару проигрышей, – но это было охренеть как тяжело. А от него я потом даже простого “спасибо” не дождался за то, что прикрывал его жопу. Ему вообще было насрать. “Ну я же не мог”. Это все, что я получил. О'кей, может, тогда и денежки мне отдашь? Тогда-то я и обозлился на Брайана.

На гастролях быстро становишься язвительным и довольно жестоким. “Ты вообще закрой рот, чмошник. Было лучше, когда тебя здесь не было”. Имелась у Брайана эта привычка выкобениваться, специально говорить что-нибудь неприятное. “Вот когда я играл с тем-то и тем-то…” Звезднобольной на всю голову. “Я вчера разговаривал с Бобом Диланом. Ты ему не нравишься”. Но он не соображал, какое производит пакостное впечатление. Поэтому нарывался. “Да заткнись ты, Брайан”. Или мы передразнивали его манеру втягивать голову в свою отсутствующую шею. И позже это перешло в обычай его задирать по-мелкому. Он купил себе огромную машину, “Хамбер Супер Снайп”, но, поскольку росту был невеликого, ему приходилось подкладывать подушку, чтобы что-то видеть из-за руля. И мы с Миком ради прикола эту подушку утаскивали. Такие недобрые каверзы из школьного репертуара. Сидя сзади в автобусе, мы издевались, делая вид, что его нет рядом: “Куда Брайан делся? Я хуею – ты видел, что он вчера на себя напялил?” Само собой, сказывался рабочий стресс, но, с другой стороны, ты немного надеялся, что эта шоковая терапия его встряхнет, приведет в чувство. Нет времени, чтобы брать тайм-аут и садиться устраивать разборки. Хотя, конечно, с Брайаном у нас была любовь-ненависть. С ним можно было хорошо поржать. Мне когда-то нравилось торчать с ним и вместе доходить до того, как Джимми Рид или Мадди Уотерс делали то, а Ти-Боун Уокер делал это.

Думаю, по-настоящему Брайану стал поперек горла тот момент, когда мы с Миком начали писать для нас песни. Он потерял свой статус, а потом и интерес. То, что надо приходить в студию и выучивать песню, которую сочинили мы с Миком, – это Брайана обламывало. Это было для него как открытая рана. Его единственной реакцией стало прилипать попеременно то к Мику, то ко мне, в результате чего возникал такой треугольник. Он затаил обиду на Эндрю Олдхэма, Мика и меня, подозревал, что мы сговорились его слить. Что было полной фигней, но должен же кто-то писать материал. Пожалуйста, я только за – посижу с тобой, попробуем написать песню. Есть идеи? Но, когда мы садились с Брайаном, искры не высекались. А потом началось: “Надоела мне гитара. Давайте я теперь буду на маримбе”. Нет уж, старик, в следующий раз, нам еще тур отпахать. Так что мы привыкли на него не рассчитывать, а если он нарисовывался, это было чудо. Когда он появлялся и приходил в себя, он был изобретателен как никто. Он мог положить глаз на любой из лежавших вокруг инструментов и что-нибудь придумать. Ситар на Paint It Black, маримба на Under My Thumb. Но следующие пять дней он где-то сачкует, а пластинку доделывать нужно. Сессии все распланированы, и где Брайан? Не доищешься, а когда наконец его находят, он в ужасном состоянии.

Он почти уже и не играл с нами на гитаре в последние годы. Вся наша тема была в двухгитарном звуке, на который завязывалось все остальное. Так что, когда другая гитара половину времени отсутствует или ей больше не интересно, начинаешь делать наложения. Куча записей того периода – это я один в четыре слоя. Я освоил массу студийных премудростей, пока этим занимался, плюс намастрячился выходить из всяких непредвиденных ситуаций. Из одних только наложений и попутных бесед с инженерами я узнал кучу нового про микрофоны, про усилители, про трансформацию гитарного звука. Потому что если у вас один гитарист играет все партии, то немного небрежности – и это будет слышно. Следовательно, при таком раскладе нужно, чтобы каждая партия звучала по-своему. На нескольких альбомах – December's Children и Aftermath – я играл партии, которые вообще-то должен был играть Брайан. Иногда я записывал по восемь гитар и потом, может, использовал при микшировании по одному такту из каждого дубля, так что под конец все звучало, как будто это две гитары, или три, а дальше уже не считаешь. Но на самом деле там их восемь, которые всплывают в разных местах микса.