А потом Брайан познакомился с Анитой Пелленберг. Это случилось за кулисами, на концерте в Мюнхене в сентябре 1965-го. Она поехала за нами в Берлин, где публика устроила незабываемый погром, и потом понемногу, с разбегом в несколько месяцев, начала встречаться с Брайаном. Она работала моделью и много моталась, но в конце концов приехала в Лондон, где у них с Брайаном начался роман, причем достаточно скоро нормальной частью этих отношений стали периодические драки. Из “Хамбер Снайпа” Брайан пересел в “роллс-ройс”, но и из-за его руля ему точно так же было ни черта не видно.

Примерно тогда же в этой истории появилась кислота. В конце 1965-го Брайан исчез посреди тура, как обычно, сказавшись больным, и всплыл в Нью-Йорке, где джемовал с Бобом Диланом, ошивался с Лу Ридом и Velvet Underground и торчал на кислоте. С Брайаном кислота делала совсем не то, что с обычным потребителем. Вообще-то в те времена само торчание, по крайней мере для всех нас, проблемы не представляло. Мы только курили анашу и иногда глотали по паре стимулянтов для бодрости. Кислота же давала Брайану почувствовать себя одним из избранных. Как в “Кислотных тестах”[117]. Этот его вечный групповой снобизм: хотел быть частью чего-то важного, но не мог никуда вписаться. Не помню ни одного человека, который бы ходил и хвастался: “Слышь, я под кислотой”. А для Брайана это было как медаль Почета Конгресса. И еще выкобенивался: “Ты не врубаешься, чувак. У меня сейчас был трип”. И приглаживает волосы – это его идиотское приглаживание. Всякие дурацкие манерности, которые начинали просто выводить из себя. Типичная наркотная тема – когда они думают, что они такие исключительные и ни на кого не похожие. Клуб кислоедов. Знакомишься с чуваком, а он тебе: “Ты ешь?” – как будто от этого у тебя какой-то особый статус. Люди, кайфующие на чем-то, что ты еще не пробовал. Вся их избранность – полная хуйня. Кену Кизи есть много за что ответить.

Прекрасно помню эпизод, который Эндрю Олдхэм описывает в воспоминаниях и в котором видит такой символический смысл, – когда в марте 1966-го Брайан валялся на полу студии RCA, обхватив ногами гитару, а та гудела и диссонировала. Кто-то пошел и вырубил ее из сети, и в изложении Эндрю дело выглядит так, будто в тот момент Брайан оторвался и уплыл навсегда. Для меня же это был только раздражающий шум, а в самой фишке ничего особо шокирующего мы не видели, потому что Брайан валился на пол то там то сям уже который день. Он реально полюбил глотать барбитуру, горстями ел секонал, туинал, десбутал – весь ассортимент. Ты думаешь, что играешь как Сеговия, думаешь, что твоя гитара поет “ти-ри-ди ти-ри-ди ти-ри-ди”, а на самом деле звучит только “дын-дын-дын”. Нельзя работать с поломанным бэндом. Если что-то не в порядке с мотором, пора его чинить. В такой группе, как Stones, особенно на том этапе, ты не мог сказать: “Все, заебало, можешь выметаться”. Но одновременно при таком озлоблении и раздрае так дальше продолжаться не могло. И тогда Анита познакомила Брайана с еще одной кодлой – всякими Кэммеллами и прочими. О которых, увы, тоже будет чего порассказать.

Брайан, Анита и я в Марракеше – напряжение зашкаливает.

Michael Cooper / Raj Prem Collection

В которой меня накрывают в “Редлендсе”. Удираю в Марокко на “бентли”. Устраиваю ночной побег с Анитой Палленберг. Впервые появляюсь в суде, провожу ночь в “Скрабз” и лето в Риме

Тысяча девятьсот шестьдесят седьмой стал годом-водоразделом, годом, когда швы не выдержали. Присутствовало такое ощущение, что грядут неприятности, – и позже они таки нагрянули, с погромами, уличными мятежами и всем остальным. В воздухе висело напряжение. Как отрицательные и положительные ионы перед бурей – когда замираешь в предчувствии, что вот, сейчас рванет. На самом деле только треснуло.

Мы отгастролировались предыдущим летом вместе с окончанием изнурительного тура по Америке и не выбирались туда с концертами следующие два года. За все прошедшее время – первые четыре года группы – у нас, по-моему, ни разу не было больше двух дней передышки между концертами, переездами и студией. Мы были в дороге всегда.

Я чувствовал, что этап с Брайаном подошел к концу. По крайней мере, на гастролях так больше продолжаться не могло. Мик и я стали вести себя с Брайаном совсем уж по-свински после того, как он сделался пустым местом, фактически сложил с себя обязанности в группе. Раньше тоже бывало хреново, и обострения случались задолго до того, как Брайан начал становиться сволочью. Но в конце 1966-го я попробовал навести мосты. Мы же команда, в конце концов. Я оставил позади Линду и наш роман и был свободен как ветер. Брайан, когда не давила работа, меня почти не напрягал. И как-то само собой я все чаще оседал у него на Кортфилд-роуд, недалеко от Глостер-роуд, – у него и Аниты Палленберг.

Мы здорово веселились, сближались заново, вместе дули. Поначалу все было чудесно. И я практически у них поселился. Моя попытка вернуть Брайана для него самого стала поводом начать вендетту против Мика. Ему всегда было нужно иметь воображаемого врага, и примерно в то время он решил, что Мик и есть его главный обидчик и злопыхатель. Я обретался у них на правах гостя и за обществом, которое слеталось по зову Аниты, мог наблюдать из первого ряда – а компания там подобралась исключительная. Поначалу я еще возвращался домой в Сент-Джонс-Вуд, чтобы переодеться в чистую рубашку – в шесть утра пешком через Гайд-парк, – но потом бросил это дело.

В те дни на Кортфилд-роуд я, строго говоря, не имел к Аните никакого отношения. Восхищался ею с безопасного, как мне казалось, расстояния. Я считал, что Брайану, конечно, здорово повезло. Как она могла ему достаться, мне было никогда не понять. Мое первое впечатление – очень сильная женщина. Тут я не ошибся. И еще редкая умница – в том числе поэтому она меня и зацепила. Не говоря уже о том, что с ней было безумно весело и интересно, и красавица такая, что глаз не отвести. Все известные мне космополиты рядом с ней отдыхали. Она говорила на трех языках, бывала и там, и сям, и где-то еще. Все это было для меня несусветной экзотикой. Я обожал ее заводную натуру, хотя она могла и подзуживать, и давить, и манипулировать. Не спускала тебя с крючка ни на секунду. Если я говорил: “Мило”, она заводилась: “Мило? Ненавижу это слово. Ты что, не можешь без этой буржуазной хуйни?” Ну да, теперь поругаемся из-за слова “мило”? Ты-то откуда знаешь? Тогда еще английский ее иногда подводил, поэтому она местами, когда хотела сказать что-то важное, срывалась на немецкий. “Извини. Это надо перевести”.