— Губы намазюкала, — сказала Розмари, глядя на дочь ослепленными влажными глазами. Она обняла дочку рукавами-крыльями и окутала Карин ароматом масла какао. — Только не рассказывай мне, что отец позволил тебе красить губы.

— Я хотела вас разыграть, — сказала Карин. — А Дерек где?

— А нет его, — ответила Розмари.

Карин углядела на транспортере свой чемодан. Она нырнула в толпу и, угрем проскользнув меж тел, стащила его с ленты. Розмари хотела ей помочь его нести, но Карин сказала:

— Ладно, ладно.

Вместе они протолкались к двери и прошли мимо всех тех встречающих, кому не хватило духу или настойчивости пробиться внутрь. Молча мать и дочь вышли наружу — в горячий ночной воздух — и направились к стоянке. Тогда Карин сказала:

— В чем дело? У вас с ним что, очередной шквал приключился?

«Шквалами» Розмари и Дерек называли ссоры и стычки, которые случались между ними в процессе весьма нелегкой совместной работы над книгой Дерека.

— Мы больше не видимся, — ужасающе безмятежно произнесла Розмари. — И больше не работаем вместе.

— Да? — сказала Карин. — Хочешь сказать, что вы разбежались?

— Да, если такие, как мы, способны «разбежаться».

По всем дорогам в город текла красная извивающаяся река тормозных огней автомобилей, а навстречу ей, из города, вытекала белая река автомобильных фар, реки переплетались в том месте, где эстакада развязки проходила прямо над потоками внизу. В машине Розмари не было кондиционера — не потому, что Розмари не могла себе его позволить, а потому, что она не доверяла кондиционерам, — все окна пришлось открыть, и шум автострады тек сквозь салон в густом загазованном воздухе.

Розмари терпеть не могла ездить по Торонто за рулем. Раз в неделю, когда нужно было приезжать в издательство, в котором она работала, она отправлялась в город на автобусе, а в другие разы ее возил Дерек. Карин благоразумно помалкивала, пока они ехали по автостраде от аэропорта и на восток по 401-му шоссе, а потом свернули, миль через восемь или девять нервно-напряженного внимания Розмари, на второстепенную трассу, ведущую туда, где Розмари обитала.

— Так, значит, Дерек ушел? — спросила Карин. — Уехал путешествовать?

— Нет, насколько я знаю, — сказала Розмари. — Правда, я бы и не узнала.

— А Энн? Она все еще там?

— Наверное, — пожала плечами Розмари. — Она никуда не выезжает.

— А вещи свои он забрал?

Дерек принес гораздо больше вещей, чем было необходимо ему для работы над кипами рукописей. Книги — разумеется, не только те, что нужны для работы, а еще книги и журналы, которые он читал в перерывах между работой, чаще всего валяясь на кровати Розмари.

Пластинки, которые он слушал. Одежда, обувь, если ему вздумается прогуляться в зарослях, таблетки от поноса или головной боли и даже инструменты и всякое барахло, чтобы строить шалаш или беседку. В ванной лежали его бритвенные принадлежности, а еще зубная щетка и специальная паста для чувствительных десен. Его кофемолка стояла на рабочем столике в кухне. (А та, что купила Энн, — поновее и покруче — осталась на столике в кухне того дома, который все еще считался его домом.)

— Все подчистую, — сказала Розмари. Она свернула к еще открытой кондитерской на окраине ближайшего городка на этой трассе. — Умру, если не выпью кофе, — сказала она.

Обычно, если они заезжали в подобные кафешки, Карин оставалась с Дереком в машине. Он не употреблял такой кофе. «Твоя мама помешана на забегаловках, потому что у нее было ужасное детство», — говорил он.

Он имел в виду не то, что Розмари все детство ходила в такие заведения, а то, что ей категорически запрещалось туда ходить, а также ей категорически запрещали все жареное и сладкое и держали ее на диете из овощей и слизистых каш. Не потому, что ее родители были бедны — они были богаты, — но потому, что они были фанатиками здорового питания, опередившими время. Дерек знал Розмари всего ничего, по сравнению, скажем, с теми годами, что знал ее отец Карин, Тед, но куда охотнее распространялся о детстве Розмари и выбалтывал такие пикантные подробности, как, например, еженедельный клизменный ритуал, который сама Розмари опускала в своих воспоминаниях.

Никогда, ни разу за все свои школьные годы, за всю ее жизнь с Тедом и Грейс, Карин не приходилось бывать в подобных местах, насквозь провонявших жженым сахаром, топленым жиром, сигаретным дымом и прогорклым кофе. Но Розмари с наслаждением разглядывала изобилие пончиков с кремом («с крэмом», как сообщала этикетка) и повидлом, с помадкой и шоколадной глазурью, эклеры, хворост, жареные пирожки с изюмом, круассаны с начинкой, миндальное и ореховое печенье с шоколадной крошкой и разноцветной посыпкой. Мама Карин не видела ни единой причины — за исключением разве что боязни растолстеть — отказываться от любого из этих лакомств и ни за что бы не поверила, что далеко не всякий сходит по ним с ума.

У стойки, за которой, согласно объявлению, вам не рекомендовали засиживаться дольше двадцати минут, восседали две необъятные толстухи с высокими кудрявыми причесонами, а между ними щуплый, похожий на морщинистого мальчика мужчина, который тарахтел без умолку — наверное, травил анекдоты. Пока толстухи хохотали, тряся головами, а Розмари выбирала себе миндальный круассан побольше, мальчик-старикан тайком блудливо подмигнул Карин. Тут она вспомнила, что не стерла помаду.

— Как тут устоять, а? — сказал он Розмари, и она засмеялась в ответ, сочтя это сельским дружелюбием.

— Невозможно, да, — ответила она. — Ты уверена, что не хочешь? — спросила она Карин. — Ничегошеньки?

— Малышка блюдет фигуру? — спросил морщинистый мужичок.

К северу от этого городишки движения вовсе не было, воздух посвежел и запах болотами. Лягушки квакали так голосисто, что перекрикивали порой звук мотора. Двухполосное шоссе прорезало черноту вечнозеленых растений и менее густую темень запятнанных можжевельником полей и ферм, отступающих в заросли. А потом, на вираже, фары выхватили из мрака первые нагромождения скал, одни были блестящими, серовато-розовыми, другие — цвета запекшейся крови. Вскоре они стали появляться все чаще и чаще, кое-где нагромождения сменяли ровные скалистые ряды, словно кто-то вручную уложил камни толстыми слоями, чередуя серые с зеленовато-белыми.

Известняк, вспомнила Карин. Известняковая порода, перемежавшаяся здесь с породами докембрийского щита. Так Дерек рассказывал. Дерек жалел, что он не геолог, потому что обожал горы. Но он ни за что не стал бы помогать горнодобывающим компаниям загребать деньгу. К тому же его привлекала история — странное сочетание интересов. «История для домоседа, а геология — для путешественника», — говорил он, и по его торжественному тону Карин догадывалась, что он смеется над самим собой.

Вот от чего Карин страшно хотелось избавиться — и немедленно, пусть бы оно просто улетучилось прямо в окно вместе с потоками ночного воздуха, — так это от чувства брезгливого презрения. К миндальному круассану и отвратительному кофе, который Розмари прихлебывала чуть ли не украдкой, к мужичку у стойки и даже к новенькому хиповому платью матери и неопрятной копне ее волос. Еще ей хотелось не скучать по Дереку, избавиться от ощущения, что стало пусто, что чего-то не хватает. И она сказала вслух: