Полицмейстеров проинструктирую — окажут содействие. Публичные дома не трогать — от безысходности бабы в них собою торговать идут. Покуда Империя не может предложить им альтернативный, праведный способ себя обеспечить, нам с вами придется смириться.

Закрыв папку, я поднялся на ноги:

— Господь, батюшки, у нас один на всех. По образу и подобию он нас создавал, но создавал личинками, установив законы вселенские и даровав свободу воли да разум, дабы мы могли их постичь. Цель человечества — не к жизни загробной готовиться, а дела богоугодные вершить. Наука и прогресс — наше орудие. Распри религиозные — помеха. Подумайте над этим, батюшки. До следующей встречи. Идемте, Лев Николаевич.

И мы с очень довольным увиденным и услышанным Толстым покинули зал.

Глава 21

Взяв направление на покои Императора — обещал же зайти — я указал на оставшуюся за спиною дверь:

— Видели рожи?

— Долгий путь прошли иерархи наши, — спокойно кивнул Толстой. — По головам шли, подсиживали, начальникам угождали. Искреннюю веру сохранить, когда на такую высь взобрался — подвиг духовный, и не каждый на него способен.

— Не столько пастыри, сколько администраторы, — согласился я. — А теперь у уважаемых батюшек выработанная ради карьерного роста корка цинизма да сомнений колоссальную брешь дала. В глубоком смущении ныне прибывают, а кое-кто, уверен, плакать будет от стыда — разуверились в существовании Господа. На людях-то, понятно, вид исправно делали — от него карьера их зависит — а внутри уже давно совершеннейшими атеистами стали. Устыдятся теперь лицемерия своего. Ежели кто по воле доброй в скит али монастырь уйдет, я их через полгодика обратно в Синод верну и поставлю другим в пример.

— Через полгодика — это правильно, — одобрил граф. — Ибо грозиться да юродствовать любой может, а делом подтвердить — крепость веры нужна. Могу ли я попросить вас подробнее рассказать о порядке и хаосе?

— Конечно, Лев Николаевич. Мы стоим на пороге новой эпохи. Я бы назвал ее «эпохой модерна» — «новейшим временем». Научно-технические достижения многим кружат голову. Человек действительно добился впечатляющих достижений, и многие образованные и имеющие авторитет люди — я бы назвал их «лидерами общественного мнения» захотят поставить Человека на пьедестал, подвинув с него Господа, — подумав, добавил. — Да уже ставят — немец Ницше, например.

— Крепко его Господь за гордыню да богохульство покарал, — не без удовольствия заметил Толстой. — Ума лишил, за то, что применял его куда не следует. Прислали мне недавно трактат его — вскрыл я пакет, а на обложке буквы кровавые — «Der Antichrist».

Я перекрестился вместе с графом, он продолжил:

— Даже открывать не стал — сразу в огонь! Ишь ты, «Антихрист» нашелся!

— Ни стыда, ни совести, — поддакнул я.

— Безумец он, — проявил снисхождение Толстой. — А вот «Заратустру» Ницше читал, и заметку сестры о том, как он писал, и вполне убедился, что он был совершенно сумасшедший, когда писал, и сумасшедший не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном: бессвязность, перескакивание с одной мысли на другую, сравнение без указаний того, что сравнивается, начала мыслей без конца, перепрыгивание с одной мысли на другую по контрасту или созвучию, и все на фоне пункта сумасшествия — idee fixe о том, что, отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший и злой сумасшедший, признается учителем?

— Больно общество! — согласно кивнул я. — И лениво — через отрицания-то оно проще себя важным чувствовать, нежели усердным трудом сделав что-то действительно значимое. Вот вы сколько лет над «Войною и Миром» работали, Лев Николаевич?

— Шесть лет, — с заслуженной гордостью огладил бороду граф.

— В архивах сидели, с современниками общались, — кивнул я. — И даровали человечеству величайший роман-эпопею, восхищаться которым будут веками. Читать и понимать его — тоже труд, воспитанию интеллекта и души способствующий. А плоды измышлений безумца-Ницше можно без всяких потерь низвести до набора примитивных тезисов, и это поверхностно образованным гражданам, которым приятно считать себя интеллектуалами, очень даже понятно — три-четыре цитаты ввернул, добавил вычитанные в кратком газетном изложении тезисы, и навроде как уже и не кретин, а шибко разбирающийся в философии титан духа.

Согласно покивав, Толстой уточнил:

— Как вы говорите, Георгий Александрович? «Роман-эпопея»?

А такого термина еще нет? Или есть, но мало распространен?

— Роман-эпопея, — подтвердил я. — Эпическое произведение, охватывающее исторический процесс и имеющее многослойный сюжет, повествующая о судьбах многих людей и событиях исторического масштаба.

Типа того — я ж не литературовед. Толстой задумался.

— Всех книг в мире прочитать невозможно, — добавил я. — Поэтому суждение мое в известном смысле дилетантское и личное — «Война и Мир» стала основоположницей нового жанра — романа-эпопеи. Из тех, у кого получилось пройти по проторенной вами тропе, я могу вспомнить Эмиля Золя.

— «Карьера Ругонов» и последующие романы? — предположил Лев Николаевич.

— Так, — с улыбкой подтвердил я и решил сойти с опасного пути — сейчас как сказанет граф чего-нибудь, я растеряюсь, и буду признан пусть и богоизбранным, но интеллектуально ничтожным. Лучше и дальше широкими мазками грехопадение человечества описывать. — Но за вычетом Золя Франция представляет собою очень репрезентативную картину того, куда идет наш мир. Обилие печатного слова — это отлично, но избыток никчемных газетенок и избыточная политизированность тамошнего общества привели к настоящей эпидемии. Каждый мнит себя интеллектуалом, каждый жадно внимает любым новостям, а в отрыве от них испытывает настоящие муки.

— «Карманная начитанность» и «Политикомания», — подсказал классик актуальные нынешним временам термины.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Совсем из головы вылетело, как это называют. Но второй термин я бы назвал «информационным голодом» — ограничивать тоску человека по известиям одною только политикой на мой взгляд неправильно. Александр Сергеевич наш, например, в Михайловском очень от «информационного голода» скучал и просил высылать ему как можно больше книг.

— Так то