— Ничего.

— Ну ладно. Идем пить кофе, — примирительно пробормотал Готье.

Все его мысли были заняты концертом. Они с Соней хотели совершенно разных вещей, она это понимала, он — нет. Но он и не задумывался ни о чем. Соня с запоздалым сожалением подумала, что для Готье, по-хорошему, Ингрид была совершенно идеальна. Женщина, готовая следовать за своим кумиром. Женщина, готовая к жертвам ради красоты и любви. Женщина — жертва собственной любви, готовая жить жизнью своего Готье. Ну почему, в самом деле, она оказалась ему не нужна? Было в этом что-то глубоко неправильное.

Соня вышла на сцену в ненавистном костюме, который смотрелся омерзительно пошло и вульгарно. Она перестала быть дочерью викинга, она стала шлюхой. Концерт длился уже почти час. Соня хмуро перебирала клавиши, почти не вслушиваясь в то, что происходит на сцене. Готье был в ударе. Музыканты-сезонники, на которых теперь у него вполне хватало денег, оправдали его ожидания. Он пел так, что девочки из фанатской зоны плакали и воздевали руки к нему, мечтая хотя бы прикоснуться. Готье был счастлив, он говорил какие-то теплые слова в адрес Элизы, улыбался, и надо сказать, в эти моменты Соня отчетливо понимала, почему оставалась на «Соколе» так долго, почему она здесь. Готье был явление. На него можно было смотреть, как на огонь, как на льющийся с горы ручей. Соня подумала вдруг, что хочет увидеть Ингрид, хочет узнать, все ли у той в порядке и не разрушил ли ее Готье совсем.

— А теперь давайте еще раз от всего сердца поздравим нашу совершеннолетнюю именинницу Элизу, нашу загадочную фею, молчаливую музу. Да! — крикнул Готье в зал.

Зал ответил ему одобрительным рокотом. И тут Элиза вышла из-за синтезатора впервые за всю историю. Зал стих немного, когда она подошла к микрофону. Никто никогда раньше не слышал ее голоса. Готье, удивленный, но не встревоженный, смотрел на нее и улыбался уголками губ.

— Скажешь что-то? — спросил он.

Элиза кивнула, и он отошел от микрофона. Элиза стояла, чувствуя панику и спазм в области солнечного сплетения. Она долго думала, прикидывала, сможет ли это сделать, и не была до конца уверена в себе.

— Да, — прошептала она, но ее шепот, усиленный многократно, эхом пронесся по залу. — Я скажу.

— Отлично! — Готье был потрясен.

— Я ухожу! Это не мое. Мне это не нужно. Прощай, Готье! — сказала она тихо, делая долгие паузы между словами.

Эти несколько слов дались ей очень и очень непросто, но в конце концов они все же оказались услышанными. Она поняла это по выражению лица Готье, по шепоту в зале. По тому, как стало тихо. Совершенно тихо, как у нее дома на Тверской.

— Что? — выдавил Готье. Он стоял как никогда бледный. Лицо его было перекошено от ярости.

Соня откашлялась и снова приблизила к себе микрофон.

— И еще. Я считаю этот костюм омерзительным, — сказала она и сорвала его с себя. Тонкие лямки покорно развязались, пуговицы и кнопки разлетелись в стороны легко, и куски ткани упали на пол. Соня осталась стоять в одном белье. Зал ахнул, и волна шума сформировалась где-то на галерке и покатилась в сторону сцены, как цунами. Готье молчал, неожиданно потрясенный тем, кто стоит перед ним. Он никогда не относился к Элизе всерьез, только сейчас понял, что до этого момента не видел ее по-настоящему. Но именно в этот конкретный момент она уже уходила, спокойная, полуобнаженная, бесстыдная. Фотокамеры мерцали вспышками, но ей это было безразлично. Через несколько секунд она исчезла со сцены.

Готье побежал за ней. Продолжение концерта, конечно, было сорвано, хотя журналисты были в восторге. Уже на следующий день фото Элизы было напечатано в чертовой туче изданий. Готье пришел в себя буквально через минуту, он ничего не сказал зрителям, только развернулся и бросился за ней за кулисы, но Элизы уже не было — она исчезла. Никто не видел, как она вышла, в чем она была, ее вещи тоже пропали из гримерки.

Когда Готье приехал на Тверскую, в квартире никого не было, кроме сонного Бориса Николаевича. В предконцертной суете пес получил неожиданный доступ к пакету с кормом и устоять, конечно, не смог. Теперь пес лежал под диваном в гостиной, полный раскаяния и стыда, а по кухне валялись ошметки пакета.

— И ты, Брут? — только и воскликнул Готье, увидев бардак на кухонном полу.

На это пес еще глубже забился под диван. Ему было стыдно и сытно. Готье убрал ошметки, потом помыл пол. Больше делать было нечего, Элиза так и не пришла. Он ждал ее весь вечер, хоть и догадывался, что она не вернется. С удивлением Готье отметил странную волну паники, образовавшуюся у него внутри — нелепое эмоциональное цунами, залившее его до самого края. Ему было нужно увидеть Элизу. Ему многое нужно было ей сказать. Она была ему нужна, черт его знает почему! Он не знал, что будет делать без нее, как будет жить, если она так и не придет.

На следующее утро в дверь позвонили. Звонок разбудил Готье, и он не сразу сориентировался, что это не может быть Элиза. У нее есть ключи, она бы не стала звонить. Но спросонок Готье подскочил и побежал открывать, улыбаясь. Улыбка сползла с лица, когда на лестничной клетке он увидел Володю.

— Ты? — вздохнул Готье.

— Я, — кивнул Володя. — Я войду?

— Это она тебя послала? — спросил Готье.

— Ну не сам же я приперся. — Володя был холоден.

Обаяние Готье больше не трогало его душу, после того как он просидел несколько часов рядом со сломанной во всех смыслах слова Ингрид в больнице. Володя не винил Соню, он винил Готье. Соня была в его глазах только ребенком, к тому же наивным, забитым, молчаливым — ведомой и не отвечающей ни за что. Словом, он ее тоже совершенно не знал.

— Заходи.

— Спасибо.

Володя прошел в квартиру, в которой не был уже почти полгода. Соня сейчас сидела у него в «хибаре», пила чай, слушала бесконечную бессмысленную болтовню его матери. Володя был горд, что Соня именно к нему обратилась за помощью в такой момент. Ему было приятно то, что он собирался сделать, и все же он испытывал некоторую неловкость, которую компенсировал подчеркнутой вежливостью.

— Что она сказала? — Готье был бледен. Впервые с ним происходило что-то подобное, и с удивлением он обнаружил, что ему больно.

— Она хочет, чтобы ты ушел.

— Почему она не…

— Не сказала тебе сама? — предварил его вопрос Володя. — Ты знаешь, ей сложно общаться. Она не хочет, чтобы ты на нее давил. Она просто хочет, чтобы ты собрал свои вещи, забрал собаку, отдал ключи, забрал все свои диски и кассеты — и ушел.

— Сегодня?

— Она готова дать тебе время. Не проблема.

— Я уйду сегодня, — покачал головой Готье.

Боль нарастала, странная, тупая, вполне переносимая. Но ему было не все равно. Ему хотелось что-то сказать, потребовать каких-то объяснений, посмотреть Элизе в глаза. Ему было обидно, что она выкидывает его из своей жизни вот так — как будто он ничего для нее не значит. Как будто между ними ничего не было, или то, что было, совершенно ничего не значит. Это же было не так! Она была с ним, она прижималась к нему, искала его губы, трепетала в его объятиях. А теперь прислала друга, чтобы тот выкинул его из дома?