Я всегда буду Смотрителем. Этого не изменить.

– Я не работала с теми, кого казнили за малодушие, – зачем-то говорю я, продолжая разглядывать заключенного. – Они составляли отдельную группу.

– Если тебе так интересно, можешь подойти поближе, – великодушно разрешает капрал Фаррух. – Силовое поле. Он тебе ничего не сделает.

– Он проявляет агрессию? – быстро спрашиваю я. Это уж точно нетипичное поведение для силента.

– Поэтому его и выгнали уже из второй группы. В этот раз он стукнул в коридоре помощника Справедливости, который случайно наступил ему на ногу.

Я не сразу замечаю, что Солара и Пат отошли к столу Фур-Фура, рядом с которым они складывают на подносы грязную посуду. Встретив мой вопросительный взгляд, Солара машет рукой: сами справимся – поэтому я вновь сосредоточиваю внимание на неправильном силенте.

Он почти закончил ужинать – на подносе остался лишь один контейнер. Он пробует его содержимое – и застывает с ложкой у рта. На его лице проступает отвращение, тусклое для нормального человека, но слишком яркое для обычного силента. Защитное поле едва слышно гудит, мерцая прямо перед моим носом: я подошла так близко, как могла. Заключенный швыряет ложку на пол, затем встает – и поднос вместе с полным контейнером тоже летят вниз.

Он выпрямляется – и только потом замечает меня.

Удивление. Узнавание. Вина – ее совсем немного, но она тоже есть в его взгляде.

И надежда.

Процин явно поработал над ним, но не довел свое дело до конца. Этот человек так и не стал силентом. Он потерял часть себя, но не утратил свою сущность, сохранив какую-то часть самосознания и обрывки воспоминаний. Больше нет никаких сомнений: этот человек точно знает меня, и это знание настолько важное, что он отвоевал его у забвения.

Кто же он такой? Что нас могло связывать? Где мне искать ответы на эти вопросы? Может ли быть так, что Виктор действительно что-то знает?.. Но не могу же я подойти к командору Корпуса и напрямую поинтересоваться, связан ли он как-то с малодушными или нет?

Этот ученый изучил меня настолько, что даже знал жесты, которые я использую в работе с силентами. Может, он их все еще помнит? Я поднимаю руку к груди – да так и застываю, вспомнив, где нахожусь. Здесь повсюду видеокамеры. Одно неосторожное движение – и я вполне могу оказаться в каменном мешке по соседству. Поэтому я делаю вид, что подняла руку, желая поправить жетон с эмблемой Корпуса. Малодушный следит за моим движением – и натыкается взглядом на эмблему.

Непонимание. Неверие.

Он переводит взгляд с эмблемы на мое лицо, зажмуривается, трясет головой, словно пытаясь избавиться от увиденного. Но когда открывает глаза, он видит, что ничего не изменилось, и после этого вновь смотрит на меня.

Его взгляд заставляет меня пошатнуться, как от удара. В нем больше нет надежды.

Когда я впервые увидела этого человека, в тот день, когда он сидел в стеклянном кубе в ожидании казни, меня поразило, как он держался.

Обреченность. Ощущение обреченности – вот то чувство, отсутствие которого привлекло мое внимание, недостающий элемент, которого не хватало для полноты картины в день казни. Вот то чувство, которое я вижу сейчас. Его взгляд – это отчаянный крик умирающего, неслышный для других, но пронзительно громкий для меня. Он смотрит так, словно сейчас я отберу его жизнь, словно осознает, будто сейчас – его последние мгновения.

Малодушный делает шаг вперед – и его ноги подкашиваются. Он падает на пол – и на одно бесконечно страшное мгновение мне кажется, что он умер.

– Ого. Кажется, наш неправильный силент в отключке, – слышу я голос Фур-Фура и понимаю, что задержала дыхание.

– А разве ты ему не должен помочь? – спрашивает Солара. – Или доктора вызвать, например?

– И вот он снова в сознании… – в голосе Фур-Фура звучит растерянность. И правда – малодушный открывает глаза, но его лицо остается мертвым. – Легкий обморок. А доктор уже в курсе, спешит сюда: браслеты на руках напрямую сигналят врачам о любых изменениях физического состояния заключенных.

– Нам пора идти, – негромко говорит Солара позади меня.

Поворачиваюсь к ней, и она протягивает мне поднос с грязной посудой. Я машинально беру его в руки.

Какая-то мысль назойливо вертится на поверхности сознания, не позволяя схватить себя. И при этом она дразнится: это важно, ты вот-вот все поймешь, поймаешь меня – и картинка сложится!

И только когда двери лифта открываются на нашем уровне, меня буквально озаряет – да так, что я выпаливаю:

– Нужно проверить его мозг.

– Порой я сомневаюсь, что у Фарруха вообще есть что проверять, – хмыкает Солара. – И как его только сделали капралом…

– Да нет же! – восклицаю я, пожалуй, слишком эмоционально. – Извините, капрал. Я про заключенного. Кажется, я… Я могу знать, почему из него получился неправильный силент. Пусть доктор проверит его мозг.

Мы все еще стоим в кабине лифта. Двери закрываются, но Солара рукой не дает им соединиться.

– И что, по-твоему, нужно искать? – внимательно смотрит она на меня.

– Болезнь. Опухоль, скорее всего.

Солара медленно кивает. Затем она быстро перекладывает грязную посуду со своего подноса на поднос Пату.

– Идите к отряду. Я возвращаюсь в изолятор Справедливости…

Следующим утром после завтрака Солара перехватывает меня по дороге в казарму.

– Ты была права, – негромко говорит она. – Опухоль. Он почему-то скрывал, что болен. Но как ты узнала?

– Нетипичное поведение силента, – немного помедлив, поясняю я. – Я однажды сталкивалась с таким. Был… один силент, который сохранил голос.

– Он мог говорить? – с живым интересом произносит Солара.

Качаю головой:

– Он пел. У него был очень хороший голос. – Улыбаюсь воспоминанию, но это грустная улыбка. – Он был болен, у него в голове обнаружилась опухоль, совсем небольшая… Он умер, не знаю, от болезни или нет – это было давно, когда я только начинала работать Смотрителем… Я совсем забыла об этом, а сейчас вспомнила и подумала, что, возможно, именно болезнь делала его особенным. Если предположить, что процин может как-то нетипично действовать на человека, чей мозг уже поражен болезнью…

– И что особенного в этом малодушном? – перебивает меня Солара. Вихрь мыслей, наполненных испугом, проносится в голове в одно мгновение: она что-то знает, что-то заметила, что-то видела… Но капрал просто продолжает свою мысль: – Тот силент мог петь – а что особенного в этом малодушном? Ты спец по силентам, вот как бы ты описала его отличие?

– Вы сами ответили на свой вопрос, капрал, – медленно говорю я. – Он так и не стал силентом. Он… – Я заминаюсь. Как много можно сказать Соларе, чтобы не навлечь на себя подозрения? – Он потерял сознание после того, как увидел на мне эмблему Корпуса, – наконец решаюсь сказать часть правды. – Он очень сильно испугался, когда увидел мой жетон.