Если бы ты знала, Аксинья, как она меня утомила!

И дня не проходит без упрека… Все-то я делаю не так, неправильно… Ей просто завидно. Дни собственной ее славы остались далеко в прошлом, и поверь, мне многое рассказывали о том, как вела себя в молодости Ольга Бестужева. Не знаю уж, что из тех, устаревших сплетен, правда, но если есть хоть малая толика ее, то она не имеет ни малейшего права укорять меня.

Да, я весьма популярна, как принято говорить, но если сам господь в милости своей наделил меня красотой, то отчего же должна я скрывать ее? Милая Аксинья, если бы ты видела меня ныне! Ты бы не узнала свою младшую сестру. Я горю. Я пылаю. Я наслаждаюсь каждой минутой, проведенной вне дома. И пусть говорят, пусть шипят мне вслед, пусть плюют в спину, не видя иного способа выплеснуть свой яд, но то не омрачит моего счастья.

Я всегда знала, что создана для иной жизни.

Мое рождение в нашей семье – досадная ошибка, которую господь поспешил исправить единственным доступным ему способом. И ныне я живу именно так, как должна бы.

У меня множество друзей.

Давид, правда, утверждает, что из людей этих никто-то не является мне настоящим другом, но в нем говорит лишь ревность. Представляешь, дошло до того, что он затеял дуэль! И не одну! А свекровь выговаривала, что, мол, из-за меня его могут ранить. Будто бы я виновна в чужой глупости! Я ведь не столь наивна, как они думают, и понимаю, что верить можно не каждому. Тот же В. весьма и весьма настойчив в своих изъяснениях, он только и говорит, что о любви, о том, сколь я очаровательна, непосредственна… и не отказался бы от встречи в месте более уединенном.

Он мил, но я стараюсь не выказывать ему одобрения или же предпочтения, чтобы не счел он, будто я одобряю его поведение. Но он слишком самоуверен и нагл, чтобы моя холодность его отпугнула.

Есть еще Н. и Л., весьма настойчивы в своих ухаживаниях, которые донельзя раздражают Давида. Я просила не обращать на них внимания. Н. молод и искренне полагает себя влюбленным, даже предлагал мне сбежать, будто мне делать больше нечего. Он романтик и пишет чудесные стихи, но при том беден, как церковная крыса… Увы, я не готова расстаться с домом Бестужевых ради эфемерной любви.

Л. просто очередной дамский угодник, которому безразлично, кого воспевать. Он весьма собой хорош, и я знаю дам, которые не устояли пред его обаянием. Он и сам говорит о них с насмешкой, потеряв к прежним любовям интерес и не понимая, что подобное неуважение лишь отвращает меня. Я несколько раз просила его подыскать себе другую жертву, но он почему-то пребывает в уверенности, что мои просьбы рождены лишь моею скромностью, а на деле же я давно тайно влюблена в него. Хуже, что его уверенность передается прочим. И нашлись те, кто предложил поучаствовать в созидании личного моего счастья.

Отказать ему от дома?

Оскорбится.

А хуже оскорбленного мужчины может быть только обиженная женщина. Это я про Амалию, которая зачастила в наш дом. Дорогая гостья… Часами просиживает подле моего мужа. Утешает, стало быть. Или же пытается таким образом вызвать во мне ревность? Единственно, я не понимаю, что Давид в ней нашел. Разве что единственную особу, способную выслушивать его жалобы и нотации. Но, думаю, случись сим нотациям затронуть саму Амалию, она не выдержала бы долго.

Скажу честно, дорогая сестрица, он мне надоел.

Нет, я не легкомысленная особа, страдающая от собственной ветрености и привычки влюбляться в каждого, кто хоть сколько-то мил. И Давиду я благодарна за помощь его, но, господь видит, я устала от постоянных его нравоучений, от подозрений, которые не имеют под собою основы. И даже когда он молчит, то в молчании этом мне чудится неодобрение.

Так жить невозможно!

Он буквально бредит возвращением в деревню, не понимая, что там мне совершенно нечего делать! Он мечтает запереть меня в глуши, и будь на то его воля, не остановился бы перед тем, чтобы заставить меня закрывать лицо, как то делают восточные девы.

Я пытаюсь дозваться до его разума, но усилия мои тщетны.

И, полагаю, во многом за то следует благодарить Амалию, которая, змея, шепчет… да и не она одна. Многим моя популярность пришлась не по нраву. И стоит ли удивляться, что эти многие – женщины, что молодые, пребывающие в поиске супруга, что матушки их, тетушки и прочие родственницы, озабоченные лишь благоустройством своих подопечных. Рядом со мною их девицы глядятся тусклыми и скучными, как это и есть на самом деле.

Честно говоря, порой меня удивляет это всеобщее стремление меня опорочить. Но, милая моя сестрица, не следует волноваться. Никогда-то я не дам по-настоящему веского поводу.

И даже с супругом постараюсь примириться.

Письмо вспыхнуло и сгорело, лишь серые клочья пепла на мгновенье поднялись над пламенем. И почему-то стало вдруг холодно… Неприятно…

Матрена поежилась.

Зима. Зимы в Петербуге иные, чем в поместье. Промозглы и сыры, сдобрены снегом, но при том снег этот какой-то серый, застиранный будто. Темно. Даже днем темно, и от этой темноты становится неуютно.

Матрена вздохнула.

Письмо… и вправду бы стоило написать сестрице, вдруг да та волнуется? Как-никак единственный по-настоящему близкий человек… Если вдруг что-то с Матреной случится, то кто о ней горевать станет?

Давид?

Некогда она бы не усомнилась в том, а ныне муж вдруг отдалился. Он и ворчать-то перестал, отвернулся, делая вид, что Матренины дела ему не интересны… Петенька? Дорогой сынок… Все тут полагают, что Матрена к сыну равнодушна, но это неправда.

Ей просто…

Неуютно под нянькиным строгим взглядом. И в редкие встречи Матрена чувствует себя не матерью, а чужой женщиной. И Петенька сторонится… Что ему рассказывают?

Может, и вправду вернуться?

Ненадолго… год или другой… родить еще одно дитя… Мысль о беременности вовсе не радовала. Тело вновь расплывется, кожа сделается дурна, волосы сыпаться начнут, невзирая на все маски и притирания. Зато Давид будет счастлив… и, быть может, примирится… вернется… Ей все же не хватает его, прежнего, готового часы проводить подле.

И рассказывать… О чем же они говорили?

О чем-то важном. Только удивительно, что Матрена все забыла. Если бы и вправду важное было, неужто она бы и в самом деле забыла?

Главное, что тогда Давид на нее надышаться не мог.

А теперь… Определенно, стоит вернуться. Сказать, что она сожалеет… Хотя неправда, не сожалеет она. Нынешняя жизнь – для нее. И что дурного, если Матрена немного ей увлеклась? Небось, и сам Давид, сказывали, некогда вел себя весьма и весьма вольно…