И страсть в нем…

Он кипит, и жар его опаляет Матрену, будит в ней неизвестное, страшное.

– Вы ведь его никогда не бросите, – произнес Николай со вздохом и руку выпустил, отчего Матрена едва не закричала, до того жутким ей показалось остаться ныне в одиночестве. – Конечно, смешно было надеяться на иное… Вы никогда его не бросите… Он – Бестужев, а я… всего-то натурщик… нищий, безвестный…

– Прекратите.

Она коснулась его щеки, прерывая поток самоуничижительных слов.

– Я верю, однажды и вы станете известны…

Когда-нибудь, но… не сейчас.

А быть может, и вправду рискнуть? Уйти… просто собрать вещи и исчезнуть, не оставив записки… Пусть мучается Давид, пусть гадает, что же случилось с его женой.

Глупость.

Не будет он мучиться и гадать не станет, а оформит наконец желанный развод. И сделает предложение Амалии… и будут они жить долго и счастливо. Пожалуй, именно это и удерживало Матрену от необдуманного шага.

Шляпки, платья, веера… Пустое это все, она способна обойтись и без такого множества вещей, в которых некогда находила особую прелесть. Но все же… Николай и вправду беден. Он живет в крохотной комнатушке, учится на художника… Талантлив ли? Кто знает. Нет, надобно прощаться с этим мальчиком. Он мил, и любовь его греет душу Матрены, озябшую в холодном Петербурге, но…

– Я никогда не брошу сына…

…Она не видела его уже так давно. Нянька пишет письма, но только Давиду, а тот делится ими не слишком охотно, будто Матрена не имеет на Петеньку никаких прав.

– Но ты придешь еще? – Николай вновь хватает за руки, осыпает их поцелуями. – Не бросай меня, умоляю… Я не смогу жить без тебя! Так и знай, не смогу… Ты моя муза… мое сердце… мое вдохновение…

Он говорил что-то еще, пылко и страстно, а Матрена… Матрена отогревалась в этой страсти. Скоро ей придется вернуться домой.

К мужу.

К свекрови, которая притворялась ныне, будто Матрены вовсе не существует. К бедам своим… К портрету, что вот-вот будет дописан, и тогда у Матрены не останется повода покинуть дом.

И к лучшему.

Быть может.

Давид смотрел на жену и не узнавал.

Изменяет?

Он Амалии не то чтобы не поверил… Нет, поверил, прежде она не лгала, но… Матрена и изменяет? После всего, что он для нее сделал? Невозможно… Это ошибка какая-то.

Конечно, ошибка.

Амалия недопоняла… Да и нет у нее причин Матрену любить. Он уже не тот слепец, которым был годы тому назад, и не собирается верить словам… или все-таки?

Матрена возвращается поздно.

Без покупок. Даже когда говорит, что по магазинам ездила… Прежде-то за нею короба вносили, пакеты и счета преогромные. А тут будто бы забыла и про журналы свои, и про портних, и про прочие дамские радости. Зато глаза горят, на щеках румянец. И взгляд то и дело туманится, будто бы мыслями Матрена уносится прочь.

– Кто он? – Давид не выдержал. Он ненавидел тайны, особенно такие, грязные, удушающие. Уж лучше правду знать, чем гадать…

Матрена вздрогнула.

– Ты о чем? – Голос нервозный. И рука к губам взметнулась, словно предупреждая Матренино желание сказать что-то не то, что-то лишнее.

– О ком. Кто он? Тот мужчина, с которым ты встречаешься.

Давид почти уверился, что она и вправду изменяет… почти… и мысль эта переполняла душу гневом. Как она могла?!

– Амалия наговорила? – Матрена вдруг успокоилась. – Давид, как можно быть настолько… слепым! Ты называешь ее другом, а между тем этот друг сделал все, чтобы разрушить наш брак. Оглянись… Мы были счастливы, пока…

– Пока ты не решила, что счастья тебе недостаточно.

– Да, мне хотелось выбраться в свет. Разве женщину можно упрекнуть в том, что ей не нравится сидеть взаперти? Но я хотела быть с тобой. А ты… что ты сделал? Отступил в тень? Оставил меня наедине с ними… А сам решил, что тебе милей беседы с Амалией… и после каждой ты отдалялся от меня все больше.

Она не кричала, но говорила спокойно, уверенно.

Как будто была права.

– И ты меня больше не любишь… Пускай, я не могу заставить прошлое вернуться, хотя, видит бог, отдала бы все на свете, чтобы изменить… измениться… Я уже изменилась, и ты бы заметил, если бы захотел. Но ты не хочешь, Давид. Твое право. Но не смей упрекать меня в измене!

Она удалилась с гордо поднятою головой.

И Давид почувствовал себя глупцом, но… сомнения разрешились? Или нет.

Картина была готова.

Иван Николаевич самолично доставил ее в особняк Бестужевых. Полотно не было большим, что изрядно удивило Матрену. Ей отчего-то представлялось, что картина всенепременно должна быть огромной, а тут…

– Вот. – Крамской просто сдернул полог, укрывавший полотно. И отступил в сторону, позволяя Бестужевым оценить его работу.

Картина была…

Странна.

Страшна. Или только Матрене она казалась страшной?

– Восхитительно! – сказала Амалия.

– Великолепно, – поддержала ее свекровь. Матрена вымученно улыбнулась. Неужели это и вправду она? Женщина на картине была, несомненно, красива, но эта красота находилась на грани уродства. И чем дольше Матрена смотрела на себя, тем более уродливой себе казалась.

Почему так?

Ее облик совершенен в каждой детали… Она сидит в коляске, как и в ту встречу с Мизюковой… и смотрит вполоборота, сверху вниз, и столько надменности во взгляде, а еще насмешка, будто бы та, с картины, знает нечто, неизвестное никому, помимо нее. Матрене хочется отступить, скрыться от этого взгляда, но нет, она не способна отвернуться от картины, от себя… Неужели она ныне столь же уродлива?

Или это просто проглядывает истинная ее суть?

– Извините. – Она все же ушла, и никто не посмел остановить ее. – Мне дурно… я…

Никто и не обернулся.

Все были слишком увлечены, то ли картиною, то ли друг другом… Как узнать? Никак. И знать-то не хотелось… Пускай, пройдет.

И тоска отпустит.

Все будет хорошо… Матрена не позволит той, с портрета, забрать ее жизнь…

…А утром прислали телеграмму.

Петенька занемог.

Ему и прежде случалось болеть, хотя рос он до того на редкость здоровым ребенком и недомогания всяческие, ежели и случались, переносил легко.