Мужчина что-то резко ответил по-норвежски. Когда он замолчал, из густой бороды сверкнули белые зубы. Он улыбался.

— Что он говорит? — спросил я у Санде.

— Он говорит, что не причинит нам вреда, если мы не будем делать глупостей. Он третий из группы Ловааса. Должно быть, Ловаас с помощником ушли по следу Фарнелла. Кажется, они заметили нас, когда уже темнело. И с того момента он и слоняется поблизости, дожидаясь нашего появления. Черт подери! Какие же мы идиоты!

Я посмотрел на свой револьвер. Он лежал в ярде от меня. Внезапно на меня нахлынула волна сонливости. Это означало, что дальше я идти все равно не могу. Я должен был остаться в хижине и отдохнуть. Но, перехватив взгляд Санде, я ощутил, что от моей апатии не осталось и следа. Его маленькое тело все подобралось, а пальцы под столом скрючились, как когти хищной птицы.

— Komm inn, — негромко откликнулся он.

Человек в окне колебался, размышляя, как ему лучше забраться в узкое отверстие. Никто не шевелился. Тишину нарушало лишь шипение и потрескивание дров в каменном очаге. Языки пламени отбрасывали мерцающие тени на стены хижины. Неподвижная фигура Санде гигантской тенью вытянулась от пола до потолка. Я чувствовал, как расслабляются сведенные усталостью мышцы ног. Сил у меня не осталось вовсе, и понимание того, что от меня уже ничего не зависит, окутывало меня волной блаженства и апатии. Мне казалось, что я слышу, с каким наслаждением и облегчением вздыхает все мое тело.

Но я чувствовал, что Санде что-то задумал и только выжидает. Он бросил быстрый взгляд в сторону камина, а затем снова перевел его на окно.

Мужчина уперся обеими ладонями в подоконник.

— Sta stille! — снова предостерег он, и его глаза блеснули в свете горящего в камине огня.

Санде с испуганным видом попятился, споткнулся на ровном месте и растянулся на полу рядом со мной, едва не уткнувшись головой в камин. Человек в окне напрягся, крепче сжав в руке пистолет. У меня в животе все перевернулось. На мгновение мне почудилось, что он готов выстрелить.

— Hva er det De gjor? — прорычал он.

Санде застонал. Его правая рука лежала почти в камине. Он накрыл ее ладонью левой руки и начал извиваться, как будто от нестерпимой боли. Сначала я подумал, что он обжегся. Но пока он по-норвежски объяснял, что произошло, я заметил, как его предположительно поврежденная рука ползет к пылающим поленьям. Мужчина продолжал пристально за нами наблюдать. Мне почудилось, что дуло его люгера устремлено прямо мне в живот. Темная металлическая окружность тускло поблескивала в свете камина. Потом он расслабился. Держа револьвер на весу, он резко оттолкнулся от земли, приподнял тело на обеих руках и занес колено над подоконником.

В это же мгновение Санде вскочил с пола. Он замахнулся правой рукой, и полено пылающим факелом описало дугу, пролетев через всю комнату. Оно фонтаном искр врезалось в темную фигуру в оконном проеме и, продолжая гореть, упало на пол. Раздался крик боли, затем громкие проклятия, после чего последовала вспышка и треск выстрела. Я услышал, что пуля вонзилась во что-то мягкое, и бросился к своему собственному револьверу. Санде уже огибал стол. Из окна прогремел еще один выстрел. Пистолет привычно лег мне в ладонь, мгновенно успокоив мои нервы ощущением чего-то немного грубоватого, но одновременно солидно-надежного. Я снял его с предохранителя и вскинул вверх, целясь в окно. Выстрелить я не успел, потому что увидел яркую вспышку возле стола. Раздался грохот и жуткий сдавленный вопль. Фигура в оконном проеме обмякла, как тряпичная кукла, и медленно опрокинулась назад.

В следующее мгновение мы с Санде снова остались в этой задымленной комнате одни. И снова воцарилась тишина, нарушаемая только шипением и потрескиванием дров в камине. Единственным подтверждением того, что здесь что-то произошло, служило полено, пылающее на полу под окном. Само окно представляло собой открытый прямоугольник, за которым все так же бесшумно мерцала снежная белизна. Я поднял полено и бросил его обратно в камин. Санде тяжело оперся на стол. Он был смертельно бледен и напряжен, как натянутая струна.

— Можно подумать, что снова началась война, — пробормотал он.

Затем он выпрямился и пошел к двери. Несколько мгновений спустя его голова показалась за окном.

— Посветите мне, пожалуйста, мистер Гансерт, — попросил он.

Я достал из рюкзака фонарь и подошел к нему. Он направил луч на фигуру, неопрятной кучей осевшую в снег под окном. Он перевернул тело. Бледность мужчины не скрывала даже густая борода. Его рот открылся, а глаза уже начали стекленеть. Из уголка губ стекала струйка крови, окрашивая снег в темно-красный цвет. На лбу отчетливо виднелось аккуратное пулевое отверстие.

У меня по спине пополз холодок. Для Санде этот человек был лишь одним из многих, кого он убил в этих горах во время войны. Что касается меня, то я не мог не думать о последствиях. Во время войны разрешалось убивать совершенно легально. Но этот человек погиб в мирное время. А Норвегия всегда была законопослушной страной.

— Надо отнести его к озеру, — произнес Санде.

Я вышел в холодную ночь и помог привязать тело к паре лыж. По снегу мы дотащили его до озера, к тому месту, где в него впадал ручей. Привязав к ногам мужчины камни, мы бросили его тело в воду. Я до сих пор не могу забыть холодный тошнотворный плеск, с которым оно ударилось о темную воду. На мгновение по поверхности озера разошлись широкие круги. Затем все снова стихло и под безмолвными звездами воцарилась полная неподвижность. Даже если бы это был труп собаки, и то от него невозможно было бы избавиться более бесцеремонно. Я помню, что в очередной раз тогда задумался — как часто задумывался до и после этого случая, — так ли уж важен человек в масштабе мироздания, как ему хочется в это верить?

Вернувшись в хижину, Санде тут же начал натягивать на плечи лямки рюкзака. Это удалось ему не сразу, и я подошел, чтобы помочь. Потом он помог мне вскинуть на спину мой рюкзак.

— Куда теперь? — спросил я, когда мы вышли в ночь и встали на лыжи.

— Стейнбергдален, а потом Гьейтеригген. И там и там есть turisthytten, — ответил он. — А там видно будет. Может, пойдем в Финсе через ледник Санкт-Паал. А может, он свернет на запад, в Халлингдал и Мюрдаль, где можно сесть на поезд.

— Сколько до Гьейтериггена? — спросил я.

— Около двадцати миль.

— Двадцать миль!

У меня внутри все оборвалось. Я оглянулся на окно хижины, мерцающее теплыми отсветами очага. Я обреченно побрел вслед за Санде, с трудом передвигая налившиеся свинцом ноги. Двадцать миль! С таким же успехом он мог бы сказать двести. Рюкзак отрывал мне плечи. Я знал, что мои ноги растерты в кровь. Все мое тело протестовало против каждого движения, отказываясь мне повиноваться. Я опустил голову и продолжал упрямо идти по лыжне, оставленной Санде. Все мои движения были механическими, и я пытался отвлечься, чтобы не думать о всепоглощающей усталости, обволакивающей мое тело.