Правда, сама долго не верила.

Ошеломление от того, что у нее получилось, прошло лет через пять. Но кроме восторга, смущения и постоянного удивления на первый план вышла ответственность – теперь она отвечала за то, что делала, перед большим количеством людей. Тогда и начались ее страхи – уронить планку, разочаровать, обмануть надежды, не оправдать ожиданий. Наверняка каждый автор с этим знаком.

Страхи эти терзали и мучили. Ох, и зачем я во все это влезла! Правда, успокаивалась одним: «Как только почувствую, что фальшивлю, что что-то не то – уйду, и все. Кто меня остановит?»

Только бы не потерять эту чуйку – пока она, слава богу, работала – Женя чувствовала, когда получается не очень, не так, как хотелось бы и как до́лжно.

Но в ее истории было самое главное – ее читатели. Они воспринимали ее как близкого и хорошо знакомого человека.

Какими разными были эти женщины – балерина и стоматолог, оперирующий хирург и кружевница, крановщица и актриса, машинист метропоезда и поэтесса. Молодые и не очень, пожилые и совсем старые. Всех их объединяло одно – они были женщинами.

* * *

Наконец водителю заснеженной легковушки удалось вырваться из снежного плена, и он лихо дал по газам.

Женя очнулась от воспоминаний.

Новый год, праздничный стол, подарки любимым. Все это будет. У нее будет. И еще у ста миллионов людей. Но не у всех.

Отойдя от окна, Женя включила чайник – сильно знобило. Ох, не дай бог заболеть!

А какая погода там, в Ялте? Или в Сочи? Наверняка промозгло и сыро, снега нет, сыплет колючий, острый дождь, нависает серое низкое небо, тротуар черный и мокрый, песок темный, тяжелый от влаги, и мрачное, недоброе, зло швыряющее волнами, как плевками, море.

Зимнее море. Как можно к нему подойти?

Женя бросилась к ноутбуку.

Она писала длинными предложениями, не обращая внимания на знаки препинания. Писала, словно выплескивала из себя, исторгала отчаяние, безбожно и нахраписто врываясь в чужую, почти незнакомую жизнь. Писала капслоком, что означало крик, отчаянный крик.

Да, она кричала. Кричала и молила, чтобы ее услышали. Увещевала, умоляла, кажется, даже грозила! Обзывала последними словами, взывала к совести: «Ну нельзя же так, в конце же концов! Это же… Да, преступление, вот что это такое! Вы не имеете права, вы не должны, вы обязаны. Попробуйте, ну я вас умоляю! Я вас молю, услышьте! Ну пожалуйста! Хотя бы ради меня!»

«Так себе аргумент», – усмехнулась она, написав последнюю строку, но слова кончились, и, не перечитывая, Женя нажала кнопку «отправить».

Привычно звякнув, письмо улетело.

Женя посмотрела на свои руки – они ходили ходуном.

Проглотила горсть таблеток валерианы, понимая, что вряд ли поможет. Потом налила полстакана коньяка и, выпив одним махом, легла в постель, с головой накрывшись одеялом.

А ведь планировала работать. Господи, да какая работа?

Никому – ни мужу, ни дочке, ни уж тем более маме – она ничего не сказала.

Про своих виртуальных друзей она почти ничего не рассказывала, ни к чему лишние вопросы и уж совсем лишнее сочувствие и осуждение: «Зачем тебе это нужно, на что ты тратишь свое драгоценное время и свои эмоции, их много, а ты одна, у тебя работа, семья». Ну и так далее.

Ответа от Людмилы не было. Первые дни Женя проверяла почту по тридцать раз на дню, потом перестала. В конце концов, это чужая жизнь, и у человека всегда должен быть выбор.

Был Новый год, и все, как они и планировали – и дача с украшенными елками, и пироги, и салаты, и румяная загорелая утка. И шампанское, и крики «ура». И надежды, конечно, надежды…

Дочка присылала восторженные эсэмэс и фотографии из красавицы Праги, муж отсыпался и ходил на лыжах, а Женя принялась за неоконченную книгу. Как было всегда, работа спасала и отвлекала, уносила в другой мир.

Конечно, со временем она все реже и реже вспоминала эту странную, диковатую и сложную историю с Людмилой из Академгородка, их недолгую дружбу, их переписку и все остальное. Нет, не все остальное – про зимнюю Ялту она старалась не думать.

Но иногда, совсем редко, раз в полгода, не больше, в голове возникали картины – как известно, фантазия у писателя богатая, пышная. Она представляла зимнее море, стальное, опасное, совсем не манящее, или, напротив, манящее? Туда, в пучину, чтобы сразу и навсегда? Ей начинало казаться, что она слышит его злой, приглушенный, пугающий рык.

Температура воды в декабре около десяти. Для привычных и закаленных не так и страшно. Для моржей тем более – кажется, в прорубях вода бывает и ниже. Но Людмила не была ни закаленной, ни уж тем более моржихой.

Женя закрывала глаза, пытаясь отогнать от себя видение, но оно было так четко и ярко, как картинка в телевизоре последних моделей.

Да, темный, мокрый тяжелый песок, грязно-серое море и низкое свинцовое небо, слившееся на горизонте с водой. Вдали чуть заметная узкая полоска волнореза, и высокая, тонущая в волнах башня маяка, еле просматриваемого в плотном беспросветном тумане, и маленькая фигурка женщины, с отчаянием вглядывающейся вдаль. Женщина немолода, худощава, и ей явно холодно. На ней легкая, не по сезону, куртяшка с капюшоном, накинутым на голову. Но ветер, порывистый, жесткий, колючий, без конца его срывает. Еще на ней спортивные брюки и кроссовки – все, как для обычной прогулки. Замерзшие руки она прячет в карманы. На очки – а женщина в очках – без конца попадают капли воды, их относит ветер. Женщина щурится, то и дело снимает очки и пытается стереть набежавшую воду. Попеременно она смотрит на небо и море и замечает, что они почти одинаковы и по цвету, и по настроению, они слились воедино, и это почему-то удивляет ее. «Выходит, одновременно, – печально усмехается она, – одновременно, как интересно! Ты попадаешь в пучину морскую и на небеса». И ей становится смешно, но лишь на минуту, а потом она начинает плакать. По ее щекам текут слезы, и их так много. Кажется, она никогда так не плакала, даже в те самые ужасные и страшные дни. Или она все забыла? А разбушевавшийся, словно разбуженный, потревоженный и рассерженный ветер усиливается и бросает ей в лицо кучу брызг. Слезы перемешаны с соленой водой. Не различить – все солоно, и все горько. Ах, как же все горько! Вся ее жизнь с привкусом горечи.

Спустя пару месяцев после последнего Жениного письма ей пришла бандероль – обычная довольно потрепанная общая тетрадь в коричневой дерматиновой обложке. Это был дневник Людмилы. Так Женя и узнала подробности ее жизни. Прочитав дневник, Женя долго раздумывала, что с ним делать. И все-таки выкинуть не решилась. Убрала в дальний угол стола, предварительно завернув его в плотный, темный целлофановый пакет.

* * *

Итак, ей очень холодно, и в голове тоже все как-то нескладно – там то и дело вспыхивают странные, почти забытые картинки из далекого, почти нереального детства, где она, рыжеватая и сероглазая девочка, и ее мать, тоже рыжая и сероглазая, тоже в очках.