Развитие и обоснование этого принципа в системе римских правовых понятий так или иначе выводило на утверждение суверенитета народа, в противовес суверенитету государя или в объяснение его происхождения от народного суверенитета. Такой взгляд, хоть и редко, но встречается во Франции той эпохи. Особенно примечательна в этом отношении речь сеньора де Ла Роша на штатах 1484 г.: «Как мне известно из истории и от моих предков, короли изначально избирались суверенным народом, отдававшим предпочтение наиболее доблестным и искусным людям. Каждый народ избирал короля для своей пользы, и короли, таким образом, существуют не для того, чтобы извлекать доходы из народа и обогащаться за его счет, а для того, чтобы, забыв о собственных интересах, обогащать народ и вести его от хорошего к лучшему. Если же они поступают иначе, значит являются тиранами и дурными пастырями… Разве не приходилось вам читать, что государство — это дело народное? А если это так, то как же может народ пренебрегать и не заботиться о своем деле? Как могут льстецы относить суверенитет государю, если государь существует лишь благодаря народу?» Далее оратор заявляет, что «ни одно установление не может быть здоровым и прочным, если оно сделано против воли штатов, без их совета и согласия». Как отмечает автор дневника этих штатов, «эта речь была выслушана всем собранием очень благосклонно и с большим вниманием».

Речь де Ла Роша интересна еще и тем, что в ней сплелись как старые феодальные идеи совета и согласия, так и новые, почерпнутые из римской культуры. Именно такая амальгама, надо полагать, и была свойственна общественной мысли.

Повторим, однако, что во Франции в общественном сознании суверенитет государя явно брал верх над суверенитетом народа. Тем не менее не стоит недооценивать идею народного суверенитета, поскольку она тлела в уголках сознания, способная вспыхнуть и овладеть умами, как это случилось в эпоху гугенотских войн, когда она получила широкое распространение благодаря сочинениям монархомахов.

Социально-политическая мысль, таким образом, все более склонялась к развитию теории королевского суверенитета. Но на этом пути перед ней грозно вставал призрак тирании. Этико-правовая феодальная концепция проблему тирании разрешала, допуская неподчинение и сопротивление королю-тирану. Политическая теория исходящая из народного суверенитета, также предусматривала контроль за действиями короля со стороны представителей народа, сословного представительства. Но теория королевского суверенитета в принципе не допускала каких-либо действенных санкций с целью предупреждения тирании. Начиная с XII в. для европейской политической мысли, развившейся в этом русле, это действительно была проблема и настоятельная, и трудная. Не рассматривая различные варианты ее разрешения на уровне высокой теории, поскольку вопрос довольно обстоятельно освещен в литературе, обратимся лишь к мыслям на сей счет Ж. Жювенеля дез Юрсена, в которых по существу отражены все эти варианты. Подчеркивая приоритет суверенного государя перед законом, он говорит: «Я не хочу сказать, что император или король подлежит действию законов и подчинен им так, что не может, буде пожелает, действовать вопреки им или изменить их, ведь “государь не связан законами”. Но он не должен этого делать без справедливой и разумной причины, и ему подобает по своей воле и по сознанию долга подчиняться законам, ибо иначе он будет поступать как тиран, а не король».

Итак, государь должен руководствоваться разумностью и справедливостью и по своей воле ограничивать себя и подчиняться законам. Мысль, таким образом, переключается на нравственный регистр, она далее спокойно может воспроизвести многие идеи этической концепции, а в итоге неизбежно придет к идее Бога. Ибо в этом случае только Бог и страх перед ним могут быть гарантом справедливости государя.

Политико-правовая теория, не предусматривавшая реального механизма ограничения власти короля над подданными и передававшая ему полный суверенитет, замыкалась на личности монарха. Она также была персоналистской, но представляла персону короля прежде всего как носительницу суверенных прав, а затем — личных достоинств. Обобщая последние, можно сказать, что главные из них — разум и вера. Это примерно то же самое, к чему иным путем, без римских правовых понятий, пришел Ф. де Коммин. Для французской политической мысли это был, так сказать, естественный финал ее развития.

Персона короля, который, будучи суверенным, сам должен определять пределы своей власти, руководствуясь разумом и христианской верой, приобретала чрезвычайное значение. Если вера в нравственные способности людей оскудевала, то вера в короля, напротив, укреплялась. И эта вера питалась и крепла благодаря тому, что король был «человеком божественным», и ореол божественности сиял все сильнее на протяжении XIV–XV вв.

Третий лик короля — лик «человека божественного», был древним, восходящим к представлениям еще языческим, но наиболее четкие очертания ему придало, разумеется, христианство. Сакральная концепция королевской власти и ее эволюция в средние века хорошо изучена в ряде исследований, из которых прежде всего необходимо назвать работу М. Блока «Короли-чудотворцы». Напомним основные положения этой концепции, чтобы основное внимание уделить ее развитию и взаимоотношению с другими политическими и правовыми идеями в XIV–XV вв., поскольку применительно к данному периоду этот вопрос в научной литературе освещен слабее и нуждается в прояснении некоторых его политических моментов.

Идея сакральности королевской власти опиралась на христианское представление о ее божественном происхождении. И хотя, согласно евангельскому учению, всякая власть — от Бога, божественность власти короля приобретала особое значение благодаря обряду миропомазания, совершавшемуся при коронации, традиция которого во Франции берет начало с восшествия на престол Пипина Короткого. Обряд этот всегда воспринимался как таинство, хотя, в строгом смысле слова, церковью он к таковым не причислялся, и особый духовный статус королей не признавался. Но в массовом сознании король был персоной сакральной, чему в большой мере содействовала вера в чудесную способность королей излечивать больных золотухой и соответствующая практика регулярного приема ими больных и возложения на них рук. Сама церемония коронации и миропомазания с XII в. заимствовала многие элементы церковного обряда посвящения в сан. Король облачался в тунику, наподобие одеяния протодьяконов, после елеосвящения он, начиная с Карла V, надевал перчатки, как делали епископы.

Важно подчеркнуть, что только короли совершали миропомазание, прочие же феодальные сеньоры, хотя они немало позаимствовали из церемонии королевской коронации, и прежде всего само венчание королей (например, герцоги), для своих обрядов принятия титула никогда елеосвящения не совершали. Правда, многие из них, как и короли, присоединяли к своему титулу слова «милостью Божией», и только Карл VII, и за ним и Людовик XI стали запрещать своим вассалам такую титулатуру. Представление о святости персоны короля подкреплялось также различными привилегиями, которые в разное время получали французские короли от папского престола и которые явно поднимали их духовный статус по отношению к остальным мирянам. Так, с середины XIV в. они могли причащаться под обоими видами (хлебом и вином). На протяжении XIII–XIV вв. папы неоднократно подтверждали особую отпустительную силу молитв за французского короля и королеву, грехи отпускались благодаря присутствию вместе с ними на мессе. Присутствовавшим на мессе, например, давалось отпущение грехов на год и 40 дней, а молящимся за королей — на 100 дней.