– Снеси это в дом Алдона из префектуры.

Мальчик побежал исполнять поручение, Киссур тихонько пошел за ним следом и спустя полчаса увидел, как мальчишка вошел в новый дом в Нижнем Городе. Из-за высокой стены пахло осенним ландышем и росовянкой, над изгородью был виден верх главного дома и три купола флигельков. Напротив дома Киссур заметил харчевню с лихой надписью: «Хочешь сдать экзамены лучше всех – пей „красную траву“! Только у нас!!! Нас посещает господин министр!»

Киссур взошел на открытую веранду. Ему принесли две чашки риса с подливой, барашка, резанного кусками, томленую ряпушку, лепешки, пряженые в конопляном масле, вино и фрукты. Киссур поморщился и попросил еще гуся. Хозяин подивился, принес и гуся, и попросил заплатить серебром, потому что бумага – недоверчивая вещь, с каждый днем дешевеет.

Киссур усмехнулся и дал хозяину «единорога»: кстати, эту новую монету завел Нан. «Единорогом» она называлась потому, что на ней был изображен единорог, символ чистоты и справедливости. Киссур потянул вино из соломинки и спросил, что теперь за учреждение в городской префектуре.

Хозяин сказал, что там теперь рынок, но продают на нем не овощи и не наемную силу, а бумаги, и такой рынок называется биржа. Подумал и вынес из задней комнаты бумагу на шелковой подкладке.

– Это что, – спросил Киссур насмешливо, – талисман?

– Это, – ответил хозяин, – еще лучше. Это государственный займ, и эта бумага подобна баранте, каждый год рождающей двух ягнят, и рисовому полю, плодоносящему дважды, – столько денег она приносит.

Хозяин разъяснил, что два года копил деньги, чтобы купить сад, развести хурму и торговать хурмой, а взамен купил эту бумагу. И теперь выходило, что по этой бумаге можно получать деньги без возни с хурмой.

– Да, – сказал Киссур, разглядывая бумагу, – пожелай-дерево за двести «розовых».

– За двести тридцать.

– Тут написано – двести.

– Это номинальная стоимость, – сказал трактирщик. – Я покупал за сто восемьдесят, они еще тогда ходили со скидкой. А неделю назад они уже стоили двести двадцать пять. А сегодня, за день перед докладами, все двести тридцать. И все равно покупают, потому что после докладов они будут стоить еще дороже.

Киссур в недоумении разглядывал бумагу.

– Отчего ж они стоят двести тридцать ишевиков, – спросил он в некотором раздумии, – если на самой бумажке написано двести, а процентов она приносит десять ишевиков в год?

– Оно правда, – ответил хозяин, – но только эти бумаги обеспечены инисскими рудниками и прочим государственным имуществом, и вот через год, когда настанет пора их выкупать, кто захочет, сможет их выкупить, а кто захочет – сможет обменять их на долю в государственном добре. И так как известно, что у высших чиновников целая прорва этих бумажек, то все считают, что эта доля будет большая, – а значит, и нам достанется.

Киссур усмехнулся.

– Тьфу на тебя, – сказал он, – вот тебе бумажные деньги не нравятся. А ведь это даже не деньги, а так… Ведь эта бумажка стоит столько, сколько вам кажется. А если она завтра и гроша не будет стоить?

Хозяин побледнел.

– Это на тебя тьфу, колдун, – закричал он. – Вот я стражу позову за поносные слова о министре!

Тут грохнула дверь. Киссур оглянулся. В проеме лавки стоял пожилой уже городской стражник в зеленом шелковом кафтане с широким поясом, украшенным трехцветной каймой, с двумя мечами, – коротким и длинным, и в шапке с серебряными бляхами, – Алдон!

Алдон два года назад помог Киссуру бежать из столичной тюрьмы: он был там начальником над строгонаказанными. Сделал это Алдон потому, что отец его был дружинником отца Киссура, Марбода Кукушонка, а вассальные связи сохраняются в трех жизнях и трех поколениях. Обычная городская стража состояла сплошь из аломов, а «парчовые куртки», тайная полиция, почти сплошь из вейцев, так что при необходимости их легко было использовать для наказания друг друга.

Киссур и Алдон обнялись и сели за стол. Алдон незаметно поцеловал Киссуру полу куртки. В харчевне они веселились часа два, а потом пошли на рынок.

На рынке кукольник давал представление. Пьеса была старая, о чернокнижнике Баршарге и справедливом чиновнике Арфарре. Что же до сюжета пьесы, то он был еще старей и взят из рассказа времен Пятой Династии. Поэтому о мятеже Баршарга в пьесе особенно много не говорилось, а говорилось о том, как чернокнижник Баршарг сделал помост, запряженный коршунами, и начал летать на нем в гости к государевой дочке, выдавая себя за Парчового Бужву. Дочка понесла, все во дворце были в восхищении.

Арфарра, справедливый чиновник, один усомнился, что бог способен на нечестивые поступки и установил, что все это проделки колдуна. После этого Арфарра предложил Баршаргу доказать, что он бог, и долететь на своем чудесном помосте до неба, а не до государевой дочки. Баршарг запряг коршунов в помост, и коршуны взлетели, увлекаемые кусками мяса, болтающимися над ними, но, по прошествии некоторого времени, устали и начали падать.

Пьеса была старая, однако конец кукольник учредил новый. Бог Бужва, увидев Баршарга на падающем помосте, ужаснулся и сказал: «Нехорошо будет, если этот человек, который выдает себя за меня, расшибется о землю, – пройдет слух, что я помер, и мне перестанут приносить жертвы». Бог вдохнул новые силы в коршунов, и они долетели до неба, и там Баршарга принял Небесный Государь и вручил ему золотую печать. Тут, однако, наперекор самим богам, вмешивался Арфарра, крал у Баршарга золотую печать, хитростью губил его и тряс его головой. Так что, хотя пьеса была старая, Арфарра выходил почему-то мерзавцем, а мятежник – богом, и даже получалось, будто до неба и в самом деле можно долететь.

Уважаемые читатели! Что хорошего во временах, когда людям внушают, будто до неба можно долететь? Ведь как людям внушают, так оно и случается.

После представления Киссур подошел к кукольнику.

– Сдается мне, – сказал он, усмехаясь, – что в провинции ты играешь пьесу с совсем другим концом.

– Друг мой, – вздохнул кукольник, – как же я могу говорить одно и то же в деревнях и на столичном рынке, если публика разная? Это же ведь не я сочиняю – это публика сочиняет, а я смотрю, как они расположены сочинять, и дергаю за веревочки. Я бы, конечно, мог играть по-старому, но ведь это уже не будет пьесой, потому что ее никто не будет смотреть. А если ее никто не будет смотреть, то мне и платить никто не будет.

– Да, – вздохнул Киссур, – это ты прав, потому что если тебе не платят, то вряд ли ты хороший поэт.

Киссур и Алдон пошли прочь меж ларьков и палаток: визг, толкотня. Киссур заметил новую моду: носить на поясе кошель там, где раньше носили печать или меч. Некоторые молодцы цеголяли с кинжалами, но носили их так, словно это женский кокошник.

– А тебе, Алдон, понравилось? – спросил Киссур.

– Чего я не выношу в вейцах, – сказал старый варвар, – так это то, что они всегда норовят облить противника грязью. Какой же Арфарра-советник негодяй, если он – противник твоего отца? Противники негодяями не бывают, негодяями бывают только люди подлого состояния.