Молчание.

— Как это? Ты что, была в постели?

— Как ты мог подумать? Я была в прихожей.

Он на минуту задумался.

— Ну ладно. Я поговорю с ним. Один. Пусть фрейлейн Буссе пошлет его ко мне.

Спокойствие, с которым он все это воспринял, и его резкий тон рассердили Алексу.

— Это ты можешь сказать ей сам, — задыхаясь от возмущения отрезала она. — А вообще здесь не о чем говорить. Все очень просто — отправь его обратно в казарму и подыщи себе другого денщика. С Тадеусом никогда не было никаких проблем.

Не удостаивая ее ответом, Ганс Гюнтер подошел к звонку и дернул два раза за шнур. Два звонка относились к вызову фрейлейн Буссе, но в комнату зашел Дмовски.

«Наверняка подслушивал под дверью», — подумала Алекса.

— Фрейлейн Анни караулит суфле в печке, иначе оно опадет, — объявил он. Он стоял навытяжку, вперив свой взгляд в майора. Присутствие Алексы он попросту игнорировал. — Прибыл по вашему приказанию, господин майор?

Алекса заметила, как у Ганса Гюнтера нервно подергивался уголок рта. Он подошел к окну и повернулся к обоим спиной.

— Мне нужно с вами поговорить, Ян. — И, немного помолчав, добавил: — Ты не смогла бы оставить нас одних, Алекса?

Алекса встала. Дмовски стоял, загородив дверь.

— Вы не соизволите меня пропустить?

Косо взглянув на нее, Дмовски посторонился. Она ринулась из комнаты, униженная и оскорбленная. Алекса чувствовала, что обоих мужчин объединяет нечто такое, против чего она бессильна. Алекса не хотела знать, как долго длился разговор и чем он закончился, она пробыла в спальне, пока не позвали к обеду.

Как обычно, за обедом, в присутствии фрейлейн Буссе Ганс Гюнтер вел себя образцово. Обсуждались последние новости. Вильгельм II провел весну на острове Корфу, в Ахиллеонском дворце, построеном Екатериной, покойной императрицей Австрии, который унаследовал немецкий кайзер. По-видимому, между ним и его дядей снова возник конфликт, поскольку Вильгельм послал английскому морскому министру личное письмо.

Алекса, сгорая от нетерпения, слушала с холодным выражением лица разглагольствования этих прусских патриотов о коварном Альбионе. Когда они наконец единодушно решили, что только война может вразумить англичан, она чуть было не добавила: да, и хорошо бы, чтобы все мужчины там были убиты. Алекса подождала, пока фрейлейн Буссе вышла за десертом.

— Ты уберешь денщика из дома или нет?

Он твердо посмотрел на нее.

— Дмовски остается.

Удивительным образом это не стало для нее неожиданным.

— По-моему, я сказала тебе ясно и определенно, что не желаю иметь его в доме. Он бесстыден и нагл. Я боюсь его. При нем я не чувствую себя в безопасности. Он способен на все и…

— Ну, скажи еще, что он тебя изнасилует.

Он встал и подошел к ней. В какой-то момент показалось, что он хочет ее ударить, но она не отступила.

— Да.

— Ну а теперь слушай меня, Алекса. Я спросил его, что произошло утром, и должен сказать, что ты во всем виновата сама. Ты его провоцировала. Нельзя бегать по дому голой.

Ей стало не хватать воздуха.

— Не столько ты его боишься, сколько он тебя. С этого момента ты покидаешь спальню только полностью одетой. Под полностью одетой я подразумеваю не твои прозрачные тряпки, через которые все видно. Это приличный дом, а не бордель.

Дмовски солгал самым бесстыдным образом, но дело было не в этом. На него она свою злость тратить не будет, весь ее гнев теперь будет направлен против мужа. Она точно знала, что денщик останется, и только затем, чтобы ей досадить. Очевидно, что Дмовски все-таки получил предупреждение, теперь он стал ее избегать.

Однажды ночью в марте Алекса проснулась от стука одной из оконных ставень. Весь день с северо-востока дул штормовой ветер, деревья вырывало с корнем, у многих домов были снесены крытые соломой крыши. В каминах завывало, в комнату врывались потоки ледяного воздуха. Не помогали ни рулоны из марли между рамами, ни тяжелые портьеры.

Это было незадолго до полуночи. Фрейлейн Буссе, с нетерпением ожидавшая каждый номер «Ежедневного обозрения», где печатался роман с продолжением, легла пораньше в постель, девицы, наведя порядок на кухне, спали в своем закутке за прачечной. Ержи спал в хлеву. Дмовски — в каретном сарае.

Стук оконных ставень доносился снизу, из пустого бального зала. Алекса так и не смогла заснуть. Она включила свет и увидела, что кровать Ганса Гюнтера была пуста. Значит, он все еще работал у себя в кабинете. Алекса спустилась по лестнице. Она не хотела ему мешать и решила сама попробовать закрепить ставень. Но когда она из прихожей вошла через широкую дверь в зал, на нее хлынул поток ледяного воздуха. Зал уже несколько недель не отапливался. В темноте она не могла отыскать выключатель. Ставень меж тем стучал все чаще и громче. И тогда она решила попросить Ганса Гюнтера его закрепить. Из-под двери кабинета пробивался свет. Позднее она не могла вспомнить, постучала ли она в дверь или просто зашла.

Комната была слабо освещена, горела лишь одна свеча, стоявшая на письменном столе. В первый момент ей показалось, что две переплетенные нагие фигуры, чьи огромные тени видны были на белой стене, заняты какой-то борьбой. Пламя свечи заметалось от ворвавшегося в открытую дверь ветра. Алекса стояла, остолбенев, не в силах пошевелиться.

Дмовски первым заметил Алексу и зло посмотрел на нее. В комнате воцарилась тишина. Ганс Гюнтер, облокотившись на локоть, повернулся в ее сторону. В отблесках свечи его лицо напоминало мертвенную маску.

— Что тебе надо? — глухо спросил он.

— Оконный ставень в бальном зале… — Голос ее оборвался. Алекса разразилась истерическим смехом, резко повернулась и выскочила из комнаты. Не включая свет, она взлетела по лестнице вверх. Позднее Алекса задавалась вопросом, не искала ли она спасения в темноте. Она забралась в кровать и укрылась с головой одеялом. Когда в спальню пришел муж, она не могла сказать. Он включил ночник и разделся, медленно и методично, как всегда. На этот раз поцелуя со словами «спокойной ночи», само собой, не было. До сих пор этот ритуал неуклонно соблюдался, и даже тогда, когда она уже спала.

Какое-то время он ворочался с боку на бок. Услышав его равномерное дыхание, Алекса поняла, что он уснул. Sang froid[25]мужа привело ее в удивление. Это было нечто большее, чем sang froid, это было ужасно, бесчеловечно, грубо, это означало абсолютное безразличие к тому, что он причинил ей такую боль.

Внезапно ее охватил дикий, убийственный гнев. Пять лет, пять безвозвратно ушедших лет ее жизни были растрачены напрасно. Она поражалась теперь своей наивности. На какое чудо она еще надеялась после процесса и показаний капрала Зоммера? Существовали разве хотя бы какие-то предпосылки или возможности завоевать его снова?