— Рад тебя видеть! — повторил он так громко, что можно было бы услышать на другом конце учебного плаца. Гость ответил на приветствие поклоном, по-прежнему сохраняя молчание.

Наконец Вильгельм сообразил предложить князю стул.

— Что нового в Либенберге? — спросил он, пытаясь преодолеть взаимную неловкость. — Как идут дела с перестройкой дворца? Вообще-то я хотел перед средиземноморской поездкой сделать тебе сюрприз и навестить тебя, но со временем всегда туго. Надеялся, что с делами в этом году будет не так напряженно, но ничего не говорит об этом. Я тоже не становлюсь моложе, Фили. Если бы у меня еще был толковый канцлер! Не блестящий, но хотя бы способный. Но Бюлов просто осел, да и другие не лучше. Единственный, на кого я могу положиться, это Тирпитц. По крайней мере, он согласен со мной насчет интриг моего любимого дяди. Ты слышал о новых проделках Эдуарда, Фили? Это просто сущий дьявол!

Чтобы как-то унять раздражение, вызванное долгим ожиданием, он сел на своего любимого конька: злодей дядя в Англии, которому постоянно везет во всем, в чем он, молодой, полный сил племянник, постоянно терпит неудачу. Он вскочил, начал ходить взад и вперед, и Ойленбург, естественно, не имел права продолжать сидеть.

— Я должен просить позволения, Ваше Величество, возразить Вам, — сказал князь, не обращая внимания на нахмурившегося кайзера. — У медали есть две стороны. Король опасается Вашей программы развертывания флота, в которой он видит попытку отнять у Англии господство на море. В то же время Вы, Ваше Величество, опасаетесь, что Эдуард вынашивает планы окружения империи.

— Мы строим столько кораблей, сколько нам нужно, и при этом ничем не угрожаем ни Англии, ни кому-либо другому. Но он ведь ведет подготовку к войне.

— Я глубоко убежден, что он далек от этой мысли.

— У него вполне достаточно кораблей для вторжения.

— Я согласен, кораблей достаточно, но нет войска. Ваше Величество, напротив, при необходимости может призвать под ружье четыре миллиона солдат. Опасность вторжения угрожает не нашему побережью, а английскому. Англии действительно нужен флот для обороны, это же, в конце концов, остров. Они видят в нашем флоте угрозу. Попробуйте, Ваше Величество, хотя бы один раз взглянуть на проблему глазами англичан.

Вильгельм оставался стоять перед Онленбургом, переминаясь с ноги на ногу.

— Я не знаю, под чьим влиянием ты находишься, но относительно моего дяди заблуждаешься. Он не так безобиден, как ты думаешь. Разве его не было в Картагене и Гаэте? Неужели ты думаешь, что он ездил туда, потому что ему стало скучно дома с его глухой женой и миссис Кеппель? Нет, Фили, в Картагене он обхаживал короля Альфонсо, а в Гаэте пытался переманить у нас Виктора Эммануила. С недавних пор он стал задушевным другом моего кузена Ники, а во Франции развернул такую рекламную кампанию, будто собирается стать президентом республики. — Едва переводя дыхание, он с горечью добавил: — Ты представляешь себе, что я всего один-единственный раз побывал в Париже? Ни разу с весны семьдесят восьмого года! Тогда там была Всемирная выставка, и только поэтому и удалось там побывать. Один-единственный раз, и больше никогда. Да, Фили, Париж для немецкого кайзера запретное место, там он нежелательный иностранец, хуже, чем какой-нибудь армянин или араб. И это касается не только Франции. Стараниями моего дяди меня, верующего христианина, человека, полного благих намерений, повсюду ненавидят, страшатся и называют Новым Аттилой!

Его светло-голубые глаза были полны печали. Искренность этой печали, как бы ни была она преувеличенна и безосновательна, заставила Ойленбурга в порыве симпатии протянуть руки к кайзеру.

— Это не так. Ваше Величество. Вас уважают и Вами восхищаются, и… — Он замолчал, заметив, что Вильгельм отпрянул от рук. Все-таки Максимилиану Хардену удалось любое дружеское прикосновение князя, даже рукопожатие, представлять как вызывающее подозрение.

Ночь и следующий день князь провел в Новом дворце. Двору было известно о его приезде, пресса также сообщала об этом. Газеты по-разному освещали его примирение с Вильгельмом: как дар судьбы, или скандал, или чей-то заговор — все в зависимости от точки зрения издателя.

Ойленбург понимал, что его миссия была опасной и потерпела неудачу. Враги не преминут придать его появлению при дворе преувеличенное значение, и он опасался последствий, которые для него будут отнюдь не из благоприятных.

Двадцать пятого марта 1908 года в маленьком мюнхенском листке «Новая свободная народная газета» под заголовком ХАРДЕН И ФИЛИПП ОЙЛЕНБУРГ можно было прочесть следующее:

«По столице Пруссии ползут слухи, что князь Ойленбург заплатил издателю „Будущего“ Максимилиану Хардену миллион за то, что Харден впредь воздержится от дальнейших нападок на Либенбергский кружок. Но князь, видимо, действительно произвел выплату, когда узнал, что у Хардена есть дополнительный, обличающий его материал. Сдается, что все это было сделано для того, чтобы крестовый поход Хардена уже в следующей инстанции был прекращен».

На следующий день после появления этой заметки Харден возбудил против ответственного редактора «Новой свободной народной газеты» Антона Штеделе дело по обвинению в нанесении оскорблений. В Берлине все, что хотя бы как-то касалось князя Ойленбурга, вызывало всеобщий интерес, и Николас читал сообщение с удивлением и возмущением.

— Что все это значит? — спросил он Шислера, с которым вместе ужинал в «Адлоне». — Неужели князь на самом деле заплатил Хардену миллион? И причем здесь этот… этот Штеделе?

— Что вы, об этом не может быть и речи, — отмахнувшись, сказал Шислер. — Скорее всего, Харден сам спровоцировал Штеделе напечатать этот пасквиль.

— Но зачем?

— Потому что у него есть уличающий Ойленбурга материал, который он не может по-другому довести до сведения общественности.

— Ну, допустим, у него действительно что-то есть — почему бы ему это не напечатать в «Будущем»?

— Скорее всего, у него еще нет в руках доказательств или потому, что люди, заинтересованные в том, чтобы его обвинения выглядели обоснованными, еще к этому не готовы. Ведь если они будут приглашены в суд в качестве свидетелей, они под присягой вынуждены будут сказать все, что они знают.

— Все это выглядит чертовски скверно.

— Харден — это сам дьявол, да и люди, стоящие за ним, нисколько не лучше.

Процесс начался 21 апреля 1908 года в Мюнхене под председательством советника Высшего земельного суда Курта Майера. Хардена и здесь представлял советник юстиции Бернштайн, а обвиняемый Штеделе представлял себя сам.

Маленький зал был заполнен до отказа. Хотя дорога от Берлина до Мюнхена занимала одиннадцать часов, примечательно, что многие из зрителей приехали именно из Берлина.

Бернштайн кратко и сдержанно обосновал существо жалобы. Штеделе, когда до него дошла очередь, почти дословно повторил все, что было опубликовано в его сообщении.