Турман и пепельного цвета с небольшим хохолком голубка кормили их не переставая. Голубята быстро росли, еще быстрее переваривали корм и беспрестанно хотели есть.

И хотя турману не приходилось искать корм на дворе вместе с другими голубями – он всегда находил вволю пищи на окне камеры и на чердаке маленького домика, – все же он с трудом успевал накормить свое прожорливое потомство и чаще, чем прежде, появлялся на чердаке и у окна камеры.

Свернутая в трубочку и привязанная к крылу записка ему не мешала.

Эти трубочки менялись иногда по нескольку раз в день, но вес и размер их был всегда одинаков.

Начальник тюрьмы пешком возвращался домой из жандармского управления.

Сегодня полковник был резок и топал ногами.

За сорок лет службы впервые так с ним разговаривало начальство. Отчаяние сделало его мужественным, и он резко заявил полковнику, что за своих людей он ручается.

– Мои люди здесь неповинны. Весь штат тюрьмы подбирал я сам. Я проверял людей годами и отвечаю за них головой! Революционеров у меня нет, господин полковник, и передавать некому.

– Значит, сорока на хвосте носит и передает, так получается?

Полковник разозлился, кричал и топал ногами.

– Боюсь, что вы устарели для такого поста, – услышал старик, выходя из кабинета.

Теперь, отпустив извозчика, он шел, вспоминая недавнюю сцену. За эти недели он сильно постарел. Кожа, еще недавно плотно обтягивавшая щеки и жирный подбородок, повисла дряблыми складками. Даже от заученной молодцеватой военной походки не осталось и следа. Он сгорбился, стал меньше ростом и передвигался медленными, короткими шажками, волоча ноги.

На дворе тюрьмы он остановился и внимательно осмотрел знакомое до мелочей здание, словно прощаясь с ним навсегда. Угроза начальника ошеломила его, и он уже чувствовал себя уволенным.

С этой тюрьмой была связана большая часть его жизни. Отставным унтер-офицером он попал сюда сорок лет назад. За это время уже несколько раз сменились все сослуживцы.

Через его руки прошли тысячи арестантов. Он видел таких, что приходили сюда с первым пушком на губе и уходили через много лет дряхлыми стариками.

Три раза за его службу перестраивали тюрьму, меняли устройство, распорядок, людей. Но он оставался неизменно здесь.

За сорок лет службы он не получил ни одного замечания, не сделал ни одного не предусмотренного инструкцией проступка, не допустил ни одной поблажки.

Начальство скоро оценило его, и за двадцать лет он дослужился от младшего надзирателя до начальника первоклассного острога.

К нему приезжали учиться другие. Он в полиции всегда был на самом лучшем счету, а теперь вдруг он оказался устаревшим и ненужным.

Правда, он мог рассчитывать на пенсию, но какая пенсия могла ему заменить счастье той почти безграничной власти, какой он столько лет обладал и к которой привык.

За сорок лет он сросся с этой тюрьмой, каждый угол двора был ему знаком, дорог и связан с воспоминаниями. Жизни до тюрьмы он не вспоминал никогда, и вот, может быть, пройдет всего несколько дней, и доступ ему сюда будет закрыт.

Он уже не увидит ни этого двора, ни этих знакомых до мелочей стен с решетчатыми оконцами, ни даже этих голубей, снующих по окнам и карнизам.

У него защекотало в носу, и на щеку выползла слеза. Он торопливо достал из кармана большой клетчатый платок и, отряхнув его, вытер щеку.

Голуби бросились со всех концов двора к нему, ожидая подачки.

Старик пошарил в карманах, достал несколько крошек, бросил их голубям и задумался.

Он вспомнил своего предшественника, который сам ежедневно кормил голубей. Сколько поколений этих голубей уже сменилось с тех пор! Ему тоже всегда нравились эти занятные птицы.

Голуби вертелись у самых его ног. Один из них, толстый и сизый, чем-то похожий на него самого, широко расправил хвост и мел им асфальт, гоняясь за голубкой.

Старик засмотрелся на голубя.

«Сорока на хвосте носит», – вспомнил он упрек начальника. Вдруг он заморгал глазами, стараясь уловить мелькавшую мысль, и уже по-новому, заинтересованно стал присматриваться к голубям. Голуби стаями кружились над острогом, лазили на подоконники и бегали по двору.

Старик тряхнул головой, как уставшая лошадь перед тем, как снова двинуть с места тяжелый воз, и зашагал к себе.

Утром следующего дня старый тюремщик опять появился во дворе.

Было еще очень рано. За рекой только всходило солнце, и косые лучи желтыми пятнами скользили по стенам.

Черный асфальт блестел от росы; со двора и с крыш поднималось легкое облачко пара.

Старик выбрал место у стены, уже нагретое солнцем, и, жмурясь как кот, снял шапку, подставив лучам круглую, лысую голову.

Служитель в жандармской форме вынес большой черный горшок и поставил его на табуретку рядом со стариком.

Вскоре над тюрьмой появились первые голуби. Проголодавшись за ночь, они прямо с купола падали стрелой на тюремный двор.

У многих из них в гнездах пищали птенцы, и родители спешили запастись кормом. Они не вертелись и не гонялись, как всегда, а суетливо носились по двору, подбирая крошки.

Старик снял с горшка крышку, зачерпнул полную деревянную ложку круто сваренной пшенной каши и, бросив кашу на асфальт, поманил голубей.

Старый, большой сизый голубь, тот самый, что вертелся вчера у его ног, подскочил первым. Он из-под носа соседа выхватил большой кусок, сразу проглотил его и потянулся за другим. И вдруг, словно испугавшись чего-то, резко подпрыгнул кверху и взмахнул крыльями, но не поднялся, а упал на кашу и замер, широко расставив крылья. Еще полдесятка голубей забилось в судорогах и застыло рядом с ним.

Старик не спеша черпал кашу, ложка за ложкой, и разбрасывал ее по двору. Через четверть часа двор был густо усыпан мертвыми голубями.

Каша, обильно сдобренная мышьяком, убивала на месте. К вечеру купол опустел совершенно.

Ни гула, ни хлопанья крыльев, ни вечных боев из-за мест, только монотонно пищали во всех углах некормленные со вчерашнего дня голубята да тихо отряхивался одиноко сидевший на балке белый турман.

Пепельная с хохолком голубка одной из первых упала посредине двора, рядом с сизым старым голубем.

В церковной сторожке на чердаке лежал нетронутый корм.

Самсон и Катя ждали весь день голубей, но голуби не прилетели.

Утром дети видели, как они, стая за стаей, летели в тюрьму, а назад не вернулся ни один. Только турман прилетел дважды и перед темнотой скрылся в куполе.

Других голубей не было видно ни над тюрьмой, ни над церковью.

Когда об этом сказали Воробушкину, он очень встревожился. Еще до восхода солнца, на следующий день, он выехал на рыбную ловлю и остановил лодку на старом месте, против тюрьмы.