Затем он подносит к зеркалу руки и разглядывает их. В красном освещении он видит, как из ран на ладонях выступают кровь и миро.

Здесь должна была бы находиться Санна Страндгорд, стоять обнаженной на коленях перед ним и собирать в бутылочку миро, которое сочится из его ладоней.

Он видит ее перед собой — как она медленно отвинчивает пробку на зеленой стеклянной бутылочке. При этом она все время смотрит ему в глаза, и с ее губ слетает слово: «Раббуни».[14]

Конечно, и его иногда посещали сомнения. Он сомневался в своей избранности. Или в своей способности вмещать всю силу Господню. Последнее причастие просто трудно было вынести. Люди вокруг него квохтали и танцевали, как курицы, в то время как он все больше становился частью Бога. Слова оглушили его: «Сие есть Тело Мое. Сие есть Кровь моя». Уши у него заложило, он покачнулся на месте. Не слышал пения хора. Руки исполнились такой силы, что налились и стали толще. Кожа сделалась ровной и гладкой. Он испугался, что она лопнет, как шкурка на сосисках во время жарки.

На следующий день он купил себе перчатки самого большого размера. Придется иногда носить их в помещении, пока не настанет время людям узреть.

Когда он расплачивался за перчатки, его вдруг охватило неприятное чувство. Женщина за прилавком улыбнулась, глядя на него. У него всегда был дар различать духов, и когда он взял у нее из рук сдачу, она на мгновение преобразилась у него перед глазами. Зубы пожелтели, глаза выкатились и стали мутными, как запотевшее стекло. Красные ногти на пальцах, протягивавших ему мелочь, превратились в длинные острые когти.

Несколько часов он поджидал ее позади магазина, но потом получил сообщение, что ему не надо ее убивать, что он должен беречь свои силы для более важной миссии.

Теперь Курт переходит в ванную. В свете стеариновых свечей от воды поднимается пар и ложится каплями влаги на кафельную стену. Воздух пропитан медным привкусом крови и острым запахом мокрой шерсти.

На белой пластмассовой сушилке над его головой висит безжизненное тело Чаппи. Задние лапы прицеплены прищепками к веревкам. Кровь медленно капает в воду. На полу возле ванны лежит ее голова. Морда по-прежнему обмотана скотчем.

Когда он опускается в красную воду, то сразу ощущает, как его тело пропитывается качествами собаки. Ноги становятся быстрыми и сильными. В них покалывает, пока он лежит неподвижно. Сейчас он мог бы вылезти из ванны и установить мировой рекорд в беге на сто метров.

Он чувствует рядом Санну. Чувствует ее губы, касающиеся уха собаки. Теперь это его уши. Она шепчет: «Я люблю тебя».

Он взял ее кролика, ее кошку и даже ее полосатых мышей. И с каждым разом ее любовь к нему крепчала.

Большими глотками пьет он воду из ванны. Руки начинают дрожать. Он теряет контроль над ними, когда ими управляет Бог.

Теперь Господь берет его руку и вытягивает вверх. Окунает его пальцы в кровь, как в чернила, и пишет на кафеле остроконечным почерком. Буквы складываются в имя. И затем:

«СМЕРТЬ ШЛЮХЕ».

Глубокой ночью Майя Сёдерберг сидит на кухне. Впрочем, слово «сидит» здесь вряд ли подходит — ее зад и впрямь находится на сиденье, но туловище лежит на столе, а ноги болтаются под стулом. Подложив ладонь под щеку, она рассматривает цветы на обоях, которые то растут, то уменьшаются, то бледнеют и исчезают, то снова проявляются. Перед ней стоит бутылка водки. Для нее, человека совершенно непривычного, влить в себя такое количество оказалось непросто, но все же удалось. Поначалу она плакала и беспрерывно сморкалась, однако сейчас ей полегчало. Словно кто-то, сжалившись над нею, сделал укол обезболивающего прямо в мозг.

Но вот она слышит на лестнице шаги Томаса. Вечерние собрания во время Чудотворной конференции заканчиваются за полночь: сначала проходят сами собрания, продолжающиеся допоздна, потом люди сидят в кафе и общаются, а потом всегда находятся энтузиасты, которые остаются в церкви и молятся до двух-трех часов ночи. Очень важно, чтобы Томас тоже остался с ними. Она понимает. Она все понимает.

Она слышит, как осторожно он ступает по лестнице, чтобы не побеспокоить соседей среди ночи. Какая забота, черт подери! О соседях.

От его шагов в ней пробуждается гнев.

«Тсс!» — говорит она. Но гнев не засыпает, он проснулся и рвется с привязи. «Выпусти меня! — глухо завывает он. — Выпусти меня, и я разделаюсь с ним навсегда».

И вот он стоит у кухонного стола. Его глаза и рот широко раскрыты от ужаса — три огромные дыры под меховой шапкой, вид совершенно идиотский. Она криво улыбается. Проверяет рукой, где находится рот. Да, рот сидит на лице криво. Как это получилось?

— Что ты делаешь? — спрашивает он.

Что она делает? Разве он сам не видит? Пьянствует. Она сходила в «Систембулагет»[15]и накупила крепких напитков на все карманные деньги, которые он ей дает.

Он рассыпается в вопросах и упреках. Где дети? Разве она не понимает, что такое маленький городок? Как он будет объяснять людям, зачем его жена закупает водку?

Тут ее рот раскрывается, и из него вырывается звериный рык. Наркоз, затуманивавший мозг, мигом улетучивается.

— Заткнись, подонок чертов! — кричит она. — Здесь была Ребекка. Ты понимаешь? Меня посадят в тюрьму!

Он просит ее успокоиться, подумать о соседях. Говорит, что они единая команда, одна семья, что они справятся с этой ситуацией вместе. Но она уже не может успокоиться и перестать орать. Проклятия, каких она никогда раньше не произносила, слетают с ее языка. Проклятый мошенник. Чертова вонючая свинья.

Много позднее, убедившись, что Майя спит как мертвая, Томас подходит к телефону и набирает номер.

— Здесь была Ребекка, — говорит он в трубку. — Я не могу позволить ей продолжать в том же духе.

* * *

21 февраля, пятница

Снегопад окончился, холодный пронизывающий ветер дует по лесам и дорогам. Взметая только что выпавший снег, он выровнял верхний слой, превратив весь ландшафт в гладкое белое одеяло. Утренний поезд на Лулео из-за снежных заносов простоял несколько часов. Сугробы возле вилл замело обратно на участки, блокировав выезды из гаражей. Ветер огибал углы домов, поднимая снежные тучи, и залезал за воротник ругающемуся на чем свет стоит почтальону.

Ребекка Мартинссон пробиралась к дому Сиввинга; съежившись от ветра, она низко опустила голову, словно идущий в атаку бык. В лицо ей задувало снегом, так что она едва видела, куда ступает. Под мышкой она несла, как тюк, Лову, другой рукой держала ее розовый джинсовый рюкзачок.