почти превратился в аристократа: купил дом, обошедшийся мне в тысячу дукатов, две мастерских за двести пятьдесят, несколько домишек поменьше, приносивших чистых двести тридцать дукатов в год. И сказал себе: душа моя, теперь можешь отдыхать, есть, пить и веселиться. Dixit insipiens in corde suo[73]. Тогда-то Бог и наказал меня за глупость, ввергнув в бездну.

Дож умер, был избран другой, похуже. Войны теперь не прекращались, кредитные пузыри лопались, ликвидность падала, банки разорялись один за другим. В 1424 году до меня из Флоренции дошло известие о смерти отца: я не слишком по нему плакал. Куда больше меня потряс звук другого погребального колокола, звонившего по моему давнему партнеру Миорати: тот скончался 31 августа, составив образцовое завещание, в котором запрещал бессмысленные траты на похороны. Гроб должны были сопровождать только приходские священники и четыре свечника, поскольку все эти погребальные пышности (как он продиктовал нотариусу, а я затем прочел на пергаменте) суть вздор и суета, пустой перевод монеты, так пусть лучше эта монета достанется бедным сиротам. Проблема заключалась в том, что сиротами, погрязшими в долгах, он оставил нас, своих партнеров. Дело в том, что в последние годы жизни старый добрый Миорати поиздержался на неудачных инвестициях, ради которых даже ездил в Англию и Ромею, а галеи и нефы, отправленные им под командой сына Раньери в Тану, потерпели кораблекрушение или были разграблены пиратами. Потери оказались колоссальными: речь шла о сотнях тысяч дукатов. Оставшийся в живых партнер Миорати, Кокко, решил закрыть дело и передал бухгалтерские книги в Торговое консульство, а уже 12 марта предприятие окончательно объявило о банкротстве.

Это стало началом конца. В апреле 1427 года настал мой черед разориться, долги составили четыре тысячи дукатов. Оставив семью, я бежал во Флоренцию, где, не слишком допекаемый кредиторами, коротал время в ожидании охранной грамоты, надеясь вскорости вернуться в Венецию и восстановить контроль над мастерскими. Дела я оставил на старого доброго Доменико ди Мазино. А тот, оказавшись в итоге ненамного добрее своего дяди-убийцы, подал на меня в суд, и мне, чтобы не уступить его вздорным требованиям, пришлось вдобавок выдержать весьма болезненное разбирательство.

У меня между тем хватало забот и во Флоренции: я был вынужден заниматься вопросами отцовского наследства; закрытием его столярной мастерской; арендной платой за половину дома во Флоренции и имения в Теренцано; долгом моей невестки, монны Сальвестры, ни разу не вносившей платы за свою половину; двумя сотнями флоринов в банке, завещанных вдове Антонии, которых я даже тронуть не мог; разборками с аптекарем, дававшим отцу в долг; непростой ситуацией с побегом последней отцовской жены, Катерины, которая сразу после похорон ушла из дома с новым хахалем, забрав с собой всю домашнюю утварь, десятки фунтов чесаного льна, пакли и суровой пряжи, несколько четвериков зерна и муки, дрова, старый черный халат, шестнадцать бочонков вина и даже сапоги моего покойного родителя, должно быть пришедшиеся по ноге Катерининому хахалю. Всего этого мне, разумеется, не суждено было больше увидеть.

Во Флоренцию я по иронии судьбы вернулся в самый неподходящий момент, когда жизнь встала с ног на голову и люди вроде меня могли лишиться всего, оставшись вдруг несостоятельными должниками. Год 1427-й принес с собой серьезнейшую опасность: введение кадастра, в котором каждый флорентиец под страхом лишения гражданских прав, или того хуже, обязан был задекларировать все свое имущество и доходы, а также заплатить на эти доходы налог, даже если работал за границей. Для меня это стало еще одним ударом: вот только налогов и не хватало.

В общей декларации от имени наследников Филиппо ди Сальвестро Нати, столяра, составленной по просьбе моей сестры писцом, ясно говорилось, что сын сказанного Филиппо, именем Донато, вот уже 40 или более лет находится со всем своим имуществом и семьей в Винеджии. Я же, со своей стороны, 8 августа отдельно подготовил декларацию состояния моего, Донадо ди Филиппо Нати, находящегося в Винексии. Прекрасно помню тот миг, когда, подняв перо, впервые осознал, даже не успев еще оформить эту мысль своим четким купеческим почерком, что я уже не флорентиец, а винексианец. С чего бы иначе мне писать Винексия, а не Винеджия, как говорят во Флоренции? Или Донадо, а не Донато? Но тридцать лет спустя это как раз и стало правдой; я будто хотел сказать чиновникам флорентийского кадастра: оставьте меня в покое, я теперь винексианец, какого черта мне платить налоги во Флоренции?

На двух страничках, практически в разворот, словно двойной банковской записью, я составил безжалостный список своих долгов с именами всех тех, кого я считал друзьями; и напротив – столь же безжалостный список кредитов, то есть денег, которые одалживал направо и налево и которые теперь тоже мог считать потерянными, унесенными ветром, как любые другие клочки бумаги. Там было все: на дебетовой стороне, не считая Приули, еще и этот мерзкий пройдоха Доменико, утверждавший, будто я ему должен, и арендная плата за златодельню и дом; а на кредитной – женщины, которым я по доброте душевной одолжил целую гору денег, включая и мать Кьяры, вероломную мадонну Марию Панцьеру; было здесь и множество венецианцев знатного рода, но с дырой в кармане: Дона, Мочениго, Барбаро и так далее, сплошь несостоятельные должники, с коих невозможно взять ничего, поелику они разорены. А в конце – всего одна строчка, напоминание о моей несчастной семье, моей бедной Кьяре, моем бедном Бастиане: 5 ртов на иждивении, дополнительные издержки. Кто бы еще оплатил эти проклятые издержки?

Я возвращаюсь в Венецию, твердо решив не сдаваться и вернуть себе хотя бы золотобитню. Но меня ждет новый, еще более страшный удар: на сей раз Приули, совладельцы моей мастерской. Они выкарабкались в 1425-м, после первого кризиса неплатежеспособности, но в понедельник, 12 сентября 1429 года, когда в банк хлынули орды разгневанных вкладчиков, обнаруживших, что после отправки галей в Ромею они лишились наличных, стало ясно: Приули не удержаться. О банкротстве объявляют через две недели при долгах на чудовищную сумму сто тысяч дукатов. Поговаривают, Риальто осиротел, словно дитя без отца, без матери. Красивая метафора, что спорить, но на самом-то деле сирота здесь я, потрясенный, как и все прочие, изъятием товаров со складов и счетных книг, конфискованных магистратами. Настоящая катастрофа, усугубленная нехваткой серебра и привычной уже войной с герцогом Миланским, обратившейся в войну денежную, поскольку герцогу пришла в голову дьявольская идея наводнить Италию низкопробными монетами, тем самым фактически заставив исчезнуть венецианскую валюту с целью скупки последней и принуждения Светлейшей к девальвации. Полный