обет и должен неукоснительно соблюдать его во благо Ордена.

Распорядитель достал из кармана ливреи сложенный вчетверо лист бумаги и протянул мне.

— Меня просили передать это вам, брат Элевтерий. От ваших бывших родственников.

— Тебе не стоит…

Друзилла попыталась выхватить у меня из рук записку, но не тут-то было. Я крепче сжал кусок дорогой голландской бумаги и отпрянул, выставив перед собой нечто вроде барьера. Черт! А получилось гораздо легче, я даже не успел об этом подумать, а сила сама выстроилась в нужной конфигурации… Теперь становилось понятнее, почему посвящение играло столь важную роль. И это организм только начал перестраиваться…

— Не береди себе душу! — воскликнула старуха из-за барьера. — Почти все совершают эту ошибку! Но назад дороги нет! Не читай, просто сожги!

Но было поздно. Я уже развернул записку.

«Ты покрыл наш род позором, от которого не отмыться даже моим внукам. У тебя есть только один шанс все исправить — дать честные показания и понести заслуженное наказание. Если ты сделаешь все по совести, род поможет тебе, насколько это будет возможно.

Я выторговал у дознавателей возможность поговорить с тобой перед тем, как тебя возьмут под стражу. Мне нужно знать правду и понять, зачем ты это сделал. Если я пойму и увижу раскаяние, то подниму все связи, чтобы (зачеркнуто „вытащить“) к тебе относились подобающе.

Это единственный шанс наладить отношения с семьей, Владимир. Если ты упустишь его, наш дом отныне закрыт для тебя навсегда.

А.»

Глава 22

Я с хрустом сжал дорогую бумагу в кулаке.

Проклятье, Леха! Ну зачем все было так усложнять? Да и почему сюда заявился именно брат, а не сам князь?

— Брат Элевтерий, — строгий голос Друзиллы вернул меня к реальности. — Не смей даже думать, чтобы…

Дерьмо. Еще какой-то месяц назад я бы даже не сомневался. Тогда я считал Оболенских чужаками, да и для себя не видел места в этом мире. Тогда меня заботило только то, как выбраться из тюрьмы для аристократишек и затихариться так, чтобы на меня перестали вести охоту. Мне не было дела ни до сурового деда, чья смерть не особо меня и тронула, ни до князя-размазни, ни до княгини, которую я считал неврастеничкой, ни до Алексея, от правильности которого сводило зубы.

Теперь все было иначе. Совсем иначе.

Оболенские, пусть и не были мне истинной родней по крови, стали для меня своими. Я узнал каждого из них чуть лучше и в каждом нашел то, за что этих людей можно было полюбить. Излишняя тревожность княгини компенсировалась всепоглощающей заботой и тонкой эмпатией. Тряпка-князь оказался не таким уж и тряпкой — развернул настолько бурную деятельность, что умудрился быстро сплотить вокруг себя род Оболенских. И раз они все еще оставались живы, значит, князю все хорошо удавалось.

Алексей… Ну, типичный старший брат, и его поведение было обусловлено тяжестью ответственности будущего главы Дома. И все же он не был сволочью. Излишне принципиальным, заносчивым до зубного скрежета — да. Но он всегда был честен и прямолинеен. Возможно, даже слишком.

И это только сами Оболенские. Я невероятно привязался к челяди — поварам, лакеям, Ленке. Феодоре… А Леша поставил вопрос ребром и угрожал лишить меня всего этого.

Черт знает, что в итоге наплели обо мне Оболенским. Непонятно, как все это подали. Но инициатива брата явно была личной. Желай со мной побеседовать князь, он не стал бы давать дознавателям взятки, а явился бы на допрос в компании адвокатов.

«Подумай еще и о том, кому выгоден скандал», — внезапно добавила Тьма. — «Если не брать в расчет твое предназначение Палача, а посмотреть на ситуацию немного шире, с более, скажем так, светской стороны… Думаешь, именно ты, Володя Оболенский, пуп земли?»

Хороший вопрос, кстати. Тьма возвращала меня к мысли о том, что мишенью был не я, а весь Дом Оболенских. Кому было выгодно его падение? Я не знал точного ответа.

«Именно, желающих достаточно. Как внутри Союза потомков Оболеснких, так и за его пределами. Но ты прав, Хрусталев. Мишень — не ты, а весь род. Точнее, то, чем он обладает».

Идиотская ситуация. Но думать нужно здраво. Если я сейчас дам слабину и поддамся порыву эмоций, нарушу обет. Обет, да еще и такой дурацкий, явно не дань традиции. У него есть смысл, и я ощущал происходившие изменения.

Значит, Леша пока что идет лесом. Как минимум до завтрашнего утра.

Я спрятал скомканную записку в карман облачения и уставился на Друзиллу, едва качнув головой.

— Слава Тьме…

Старуха, казалось, не на шутку обеспокоилась. И ее плечи заметно расслабились, когда я не выразил желания нарушать обет молчания.

— Иди к себе, брат Элевтерий, — выдохнула Друзилла. — Твое присутствие не обязательно, только еще сильнее раздразнишь этих дознавателей.

Я молча кивнул и отправился в жилое крыло. Но идти к себе не хотелось. Я дергался как на иголках, сам не понимая, отчего. Что-то меня тревожило, что-то свербело изнутри.

«Успокойся, Хрусталев», — сказала Тьма. — «Ты все сделал правильно».

Правильно, но совесть все равно мучила.

Я хотел, чтобы Оболенские были на моей стороне. В конце концов, я выторговал для них неприкосновенность, место в новом мире. Но примут ли теперь они этот дар, не зная истинного положения вещей?

И если мое обвинение было частью плана по разрушению Дома, то успеют ли они дожить до того будущего, в создание которого я впрягся?

«А ты и правда к ним привязался», — отозвалась сила. — «Надо же. Друзилла провела с тобой куда больше времени и, будем честны, сделала для тебя гораздо больше, но к ней ты подобных чувств не испытываешь. Почему?»

Она что, и правда не понимала?

«Человеческие чувства может в полной мере постичь только человек. Признаюсь, некоторые ваши поступки и эмоции до сих пор остаются для меня загадкой. Более того, я считаю их вредоносными. Они замутняют рассудок, не дают действовать конструктивно и в итоге приносят вам же боль и беды. Но вы, словно те мотыльки, продолжаете лететь на пламя и из раза в раз совершаете те же ошибки».

Поднявшись, я остановился перед камином и двумя креслами в холле. А затем, подумав, пошел в другую сторону. Не налево, где располагались ряды апартаментов, а направо — там я еще не бывал.

Эта часть здания оказалась чем-то вроде общественного пространства, в котором, впрочем, не было общества. Длинный