Тюлюлюхум аахум.

Бледная щека с трупным пятном и неровно заштопанным швом дернулась.

– Прекрати, – попросил Армстронг.

– Я это не контролирую, – сказала Зоя. – Я – это не я. Понимаешь? И скоро все станут не теми, кто они есть, – пальцы нащупали спрятанный в кармане мешочек, погладили его.

– Понимаю, – сказал Армстронг. Его походка осталась той же – медленной, тяжелой, с перевалкой с одной ноги на другую. Так могли бы ходить неваляшки. – И что ты об этом чувствуешь?

– Ни-че-го, – ответила Зоя. – Но я об этом думаю. Я не могу помешать. Это сильнее меня. Я могу только смотреть и думать. И – упрямиться.

– Ты можешь все рассказать командиру. – Армстронг отпустил Зою и налег на очередную кремальеру. Наконец-то жилой модуль.

– Могу, – сказала Зоя. – Но не могу. Хочу. Но не хочу. Меня разорвало на столько частей, что мне уже никогда не собраться. Я не хочу превращать всех в чудовищ. И я хочу превратить всех в чудовищ, потому что одиночество страшнее предательства. Быть чудовищем среди чудовищ – не так страшно.

– Я понимаю, – сказал заг-астронавт. – Вот и пришли.

Армстронг довел ее до кровати, уложил. Уселся в кресло. Огромный. Распухший. Как выловленный из реки утопленник. Зоя шевельнулась и только тогда поняла, что ее крепко привязали к койке. Затянули все ремни, как перед переходом в режим свободного полета.

Пальцы ощупали пустой карман. Зоя дернулась, но ремни крепко держали.

– Они у меня, – Армстронг показал мешочек. – Успокойся.

– Каждому по зернышку, цып-цып-цып, – хихикнула Зоя.

– Зачем? Ты понимаешь – зачем тебя заставляют это делать?

– Разве это важно? – удивилась Зоя. – Меня заставляют, я выполняю. А если я упрямлюсь, меня ломают. Меня ломали столько раз, что и не соберешь. Не склеишь. Я – идеальный субъект влияния. Приказ – исполнение. Ты должен это понимать, мертвец.

Армстронг развязал неловкими пальцами мешочек, сделал движение ладонью, распределяя зерна по поверхности столика.

– Их тут пять, – сказал заг-астронавт. – Удивительная точность. По одному на каждого из оставшихся.

– Ошибочка, – ответила Зоя. Она повернула голову и смотрела на Армстронга. Тот задумчиво передвигал зерна, будто выкладывал из них узор. – Пожадничал на одного. Обсчитался.

– Не думаю, – сказал Армстронг. – Если это действует на покойников, то почему бы и нет? Он взял столько, сколько ему приказали взять.

Заг-астронавт зажал зерно между пальцами, посмотрел на просвет:

– Очень тонкая структура. Сложнейший механизм, – и резким движением закинул себе в рот.

Зоя рванулась, ремни затрещали:

– Не смей!

– Ты помогла мне, я помогу тебе, – сказал заг-астронавт, взял другое зернышко. Взгляд на просвет и ловкое движение. Чересчур ловкое для мертвеца.

– Прекрати! Нет! Не вздумай! – Зоя червяком извивалась в койке. Ремни трещали громче. Койка вибрировала.

Ледяная рука легла на шею, придавила. Запах мертвечины забивал ноздри:

– Я сожрал лучшего друга, чудовище, – темные точки выпученных глаз буравили оранжевые буркала. – Если придется, я сожру и тебя, поэтому лежи спокойно, – и он ссыпал в рот остатки зерен. Сглотнул.

– Нет… нет… нет… – Зоя извивалась. А затем боль прорезала ее от яремной впадины до пупка. Словно кто-то изнутри вспарывал тело тупым зазубренным ножом. Словно этот кто-то вырос в ней, наполнил ее, и вот теперь рвался наружу из уже ненужной оболочки.

И Зоя закричала. Жутко. Громко. Испугавшись собственного воя. Но в этом воющем существе сохранялась область ледяного спокойствия, которая множеством оранжевых глаз наблюдала за склонившимся над девушкой заг-астронавтом, рассчитывая момент, когда кровь из изодранной ногтями ладони разъест страховочный ремень. И тогда – последний рывок. Туда. Внутрь гнилой туши. Откуда доносится зов проглоченных зерен.

Но Армстронг наклонился еще ближе к Зое и запечатал ей рот стылым поцелуем.

Ее выгнуло. Лопнул ремень, но рука уже не могла шевельнуться – из глотки заг-астронавта исторгалось нечто клейкое, отчего по телу разбежалась анестезирующая волна. Окатила холодом. Сковала до блаженной неподвижности. Превратила режущую боль в боль тупую, мучительную, но терпимую.

Заг-астронавт оторвался от Зоиных губ:

– Так лучше?

– Да, – язык еле шевелился.

– Прежде узнай врага, а потом нанеси удар. Смертельный. – Армстронг положил ей на живот ладонь, надавил до тех пор, когда Зоя ощутила нечто твердое, бугристое, утаенное в ее теле.

– Не… не… успею… – выговорила она.

Она закрыла глаза, а когда открыла – в каюте было пусто. Ремни расстегнуты и аккуратно уложены. Лишь один порван, свисает до поел. Но она продолжала лежать. Прислушивалась к себе, но ничего особенного не могла отыскать – обычные ощущения слегка усталого тела.

– Узнать и рассказать, – прошептала Зоя. – Узнать и рассказать.

Это то, что еще в ее силах. Не много. Но хоть что-то.

Человек в облачении рыцаря стоял перед окном каюты и смотрел на бледный диск Фобоса. Свет окутывал его мерцанием, накладывая резкие мазки на массивную фигуру. Луна казалась страшным нимбом вокруг его угловатой головы в непроницаемом шлеме, из-под которого доносился хрип астматического дыхания. Камень был бледной радужкой с пятнами метеоритных ударов, а шлем – зрачком, из которого и взирало в космическую бездну загадочное существо.

– Кто ты? – тихо, одними губами спросила Зоя.

Но рыцарь услышал. Он шевельнулся, лязгнули доспехи. Хрипло-свистящее дыхание усилилось. Однако он продолжал стоять к ней спиной.

– Ты не узнаешь меня?

Голос был знаком Зое, но во сне она не могла его вспомнить.

– Кто ты? – так же, одними губами повторила Зоя. Кажется, это единственное, что ей дозволялось спросить. У нее имелись сотни других вопросов. На расстоянии вытянутой руки. Нужно только протянуть и взять любой из них. Они бабочками роились вокруг, бледными ночными бабочками, до того нежными, что даже крошечное касание обезображивало тонкую пыльцу на крыльях.

– Ты повторяешься, – с легкой строгостью сказал рыцарь. И доспехи звякнули. Неодобрительно. – За это можно поплатиться. Ты понимаешь? Я помогу. Зачем люди стремятся в эту великую пустоту?

– Знание, – чуть громче сказала Зоя.

– Знание пустоты? – Доспехи звякнули насмешливо. – Знание пустоты лишь пустота знания. Вот ты. Ты – зачем? Зачем ты здесь? Разве на Земле ты не оставила нечто более важное?