Однако события начинают свершаться с ошеломительной быстротой. В якобинских газетах открыто требуют голову герцога. Начинается преследование близких ему людей. Молодой адъютант Моссабре, выполнявший роль связного между узником в Орлеане и Лувесьеном, получил ранение во время защиты Тюильри 10 августа. Молодой человек нашел убежище у мадам Дюбарри. Отряд пьяных национальных гвардейцев, чьи командиры, несомненно, были предупреждены каким-то доносчиком, 19 августа ворвался в Лувесьен. Они нашли Моссабре, спрятавшегося за кроватью и, невзирая на мольбы Жанны, швырнули его на телегу, отвезли в Париж и сдали в тюрьму Лаббе. Через две недели, 2 сентября, он стал одной из жертв бойни, устроенной санкюлотами. Услышав крики разбушевавшейся черни, молодой человек спрятался в дымоходе; бунтовщики развели огонь в очаге, задохнувшийся от дыма Моссабре упал вниз, и его прикончили выстрелом из пистолета.

Того же 2 сентября Законодательное собрание выпустило указ о переводе заключенных, уже два месяца ожидавших появления перед Верховным судом в Орлеане, в замок Сомюр.

4 сентября комиссары явились за узниками и приказали им сесть в семь повозок для сена. Но на площади перед тюрьмой собралась толпа, и при появлении заключенных раздались яростные крики: «Смерть им! Смерть им!» Распоясавшиеся патриоты хотели тут же прикончить всех пятьдесят трех заключенных, и присланному комиссару Бурдону лишь с трудом удалось успокоить толпу. Но как только бунтующие узнали, что повозки предназначены для транспортировки арестованных в Сомюр, раздались крики: «В Париж, в Париж!» Возбуждение толпы возрастало. Комиссар понял, что национальные гвардейцы не смогут защитить арестованных от расправы, если не пойти на поводу у распоясавшейся толпы, и повозки двинулись в направлении столицы. Этот обоз сопровождали тысяча восемьсот национальных гвардейцев под командованием бандитского вида великана, вооруженного тремя пистолетами, болтавшимися у него на поясе. Это был Клод Фурнье, по кличке Американец, поскольку он долго жил в Санто-Доминго. Похоже, это животное было больше настроено доставить своих подопечных не в тюрьму, а на бойню.

Под пение революционных песен процессия достигла Этампа, где уставшие гвардейцы двое суток набирались новых сил. 8 числа колонна вновь выдвинулась в направлении Парижа. Но там бушевал мятеж. При извещении о грозившем вторжении пруссаков толпы ворвались в тюрьмы, и в течение пяти суток все «подозрительные», заключенные в них, будь то мужчины, женщины, дети, священники, дворяне или простолюдины, были умерщвлены самым зверским образом. Общее число погибших составило около тысячи двухсот человек.

Повезти заключенных в Париж означало послать их на верную смерть. Так что из Парижа навстречу им были отряжены два комиссара с приказом направить пленников в Версаль. Они также довели до сведения Фурнье решение коммуны и уведомили его, что Собрание возлагает на него «ответственность за то, что может случиться с заключенными, которые должны быть преданы законному суду».

Бывший адъютант герцога шевалье д’Эскур, который был в курсе этого продвижения, предупредил графиню о будущем прибытии герцога де Бриссака в Версаль.

Указания начальства шли вразрез с желанием Фурнье-Американца, жаждавшего передать арестованных во власть разбушевавшейся толпы и лично принять участие в уничтожении ненавистных аристократов. Он повиновался полученному приказу, но отправил впереди себя гонца с сообщением о прибытии заключенных. Движение вереницы повозок возобновилось 9 сентября на рассвете. Повсюду при виде шествия сбегался народ, окружавший повозки с криками «Смерть господам!» Колонна добралась до Версаля в полдень. Ее уже ожидала толпа, распаленная ненавистью. Кое-кто даже прибыл из Парижа.

Мэр Версаля Гиасинт Ришо почувствовал, что дело пахнет расправой, и решил направить повозки к бывшему зверинцу короля, где арестованных можно было разместить в пустых клетках. За решетками они было бы защищены от черни. К несчастью, ворота зверинца оказались заперты, и колонна повернула обратно. Толпа вела себя все более угрожающе и разнузданно. Фурнье и его подчиненные и пальцем не пошевельнули, когда началась бойня.

Герцог де Бриссак сидел в третьей повозке. Постороннему наблюдателю в глаза сразу же бросался его голубой мундир с золотыми пуговицами, высокие сапоги для верховой езды и парик с завитыми буклями. Герцог выделялся своей военной выправкой и не собирался допустить, чтобы его забили подобно безответной овце. Будучи еще крепким мужчиной, де Бриссак вырвал дубинку из рук одного нападавшего и начал яростно отбиваться от мятежников. Невзирая на то, что они нанесли ему несколько ударов по лицу пикой и выкололи глаза, герцог все равно продолжал сражаться. В конце концов, удар сабли прикончил его. Убийцы набросились на труп, зверски растерзали его, вырвали сердце и внутренности, которые потом с криками до конца дня таскали по улицам Версаля.

В Лувесьене мадам Дюбарри в тревоге ожидала возвращения из Версаля посланного туда слуги. Наконец, когда ночная тьма уже опустилась на замок, она услышала пение «Ça ira», своего рода революционного гимна, и выбежала в парк. По дороге, ведущей к замку, двигалась толпа людей, слегка освещенная отблесками нескольких факелов. Предводитель этой бесформенной бурлящей массы нес что-то на своей пике. Бесновавшиеся, исторгавшие дикие вопли, распаленные жаждой крови люди ворвались в парк и с проклятиями швырнули свою ужасную ношу к ногам графини. Это была изувеченная до неузнаваемости голова герцога де Бриссака, вся покрытая запекшейся кровью[69].

Одна!

Первые дни после гибели герцога это слово не переставало звучать в ушах графини и днем, и ночью. После того, как горничные вывели ее из состояния глубокого обморока, в который она упала при вторжении толпы, мадам Дюбарри провела несколько дней как во сне, в котором вокруг нее безмолвно перемещались тени. Хозяйка Лувесьена безучастно присутствовала при визите двух адвокатов, приехавших засвидетельствовать смерть герцога на основании опознания принесенной в замок головы.