Вспомнив про книготорговца, она идет к своей матерчатой сумке и вынимает две книги. Идет к туалетному столику, садится и придвигает свечу. За что взяться? За «Влюбленного дьявола» Казота или за «Учение Ньютона для дам» Альгаротти? Сегодняшний вечер она, пожалуй, проведет с Альгаротти и Ньютоном. Потом, когда инженер вернется домой, она сможет разрядить обстановку, попросив его объяснить что-нибудь из прочитанного. (Ему это понравится. Все мужчины это любят.) Усевшись поудобнее, она находит нужную страницу и уже собирается начать главу об оптике, когда слышит, как под дверью кто-то скребется.

На кладбище он не идет, никогда и не собирался. Его путь лежит в противоположном направлении, в сторону Пале-Рояль. Ему надо пройтись, подумать, перестать думать. Начинается очередной приступ головной боли? Как ни странно, нет.

Как горько, должно быть, она сожалеет о своем переезде! Этот ужин! Какая нелепость! А еще хуже его собственное поведение – занудство и грубость. Точно он на нее обижен! На нее, о которой он мечтал всю зиму! Почему нельзя просто хотеть, просто желать – без противоречий, без необъяснимых «нет», таящихся в каких-то неисследованных закоулках души? А теперь он еще и удрал вместо того, чтобы делать то, что сделал бы любой нормальный человек в обществе такой женщины, как Элоиза Годар. Арман уже начал бы по второму разу. Да так, что из окон стекла бы повылетали. Неприятная мысль, конечно: Арман с Элоизой. Если он хоть пальцем к ней прикоснется…

В ночном воздухе Пале-Рояль сияет слишком много источников света – факелы, канделябры, гирлянды китайских фонариков. Если бы так осветить кладбище, можно было бы копать всю ночь. Нанять еще тридцать человек, одна смена спит, другая копает, на рассвете и на закате они меняются. На шахтах Валансьена так и делали: мужчины и женщины, помпы и лошади – все работали сутками. Господь знает, что ему нужно что-то придумать, изобрести какой-то новый способ, иначе придется выкапывать покойников аж до следующего столетия.

Он протискивается вперед, и его черный кафтан трется о кафтаны зеленые и красные, серебряные и золотые. Из толпы выплывают лица. Человек с сильно напудренным лицом показывает инженеру кончик языка. Две женщины, быть может, куртизанки, а быть может, и нет, живущие на первом этаже, глядят на Жан-Батиста, оторвавшись от своего развлечения – они дразнили обезьянку на серебряной цепи…

Перед кафе Корецца светловолосый молодой человек, стоя на шатком стуле, произносит речь. О чем? Да все о том же. Сердца людей, естественные потребности, прогнозы философии, судьбы человечества, всеобъемлющая справедливость, добродетель… Не упомянул ли он Кайло? Кайло-мстителя. Невозможно ничего расслышать сквозь окружающий гул, болтовню, смех, нестройный топот ботинок потаскух и дворян, музыку полдюжины небольших оркестров, играющих во внутреннем дворе.

Он заходит в итальянское заведение и, заняв место у фарфоровой печки, заказывает коньяк. Ему кажется, что в последнее время его стали обслуживать быстрее. Из-за черного кафтана? Видно, строгое черное одеяние придает ему вид не то святоши, не то чиновника, во всяком случае, человека, обладающего некоей сомнительной властью. Или же дело в том новом, что раскрыла в нем Зигетта Моннар? Неожиданно обретенное желание прижать ключ к чьей-то глотке? Насилие вызывает уважение, уж чему-чему, а этому он научился. Возможно, оно даже входит в число тех добродетелей, о коих проповедует со стула молодой человек. Господа, стоящие в лужах крови, что доходит до пряжек на башмаках, с поклоном, красуясь друг перед другом, делают un beau geste[17]. Насилие во благо. Необходимость насилия во благо. Насилие как долг. Именно это, скорее всего, и грядет.

Сунув руку в карман, чтобы расплатиться, он вытаскивает то, что нашел под кроватью у Зигетты, – атласную вещь, похожую на туфлю. Официант одаривает его особой, почти невидимой официантской ухмылкой. За порогом кафе Жан-Батист проходит мимо группы музыкантш, играющих на мандолинах, оставляет атласную вещь на подоконнике Салона номер семь и вновь погружается в темноту и нежданную тишину улиц на задах Биржи. Коньяк привел его в чувство. Он знает, что нужно делать. Дойдя до контрфорсов церкви Святого Евстафия, инженер пускается бегом.

Но, войдя в комнату, тут же испытывает разочарование, потому что Элоиза вовсе не выглядит такой несчастной, как ему мнилось. Признаться, она вообще не выглядит несчастной. Она улыбается Жан-Батисту спокойной улыбкой, поднимает книгу над головой Рагу, аккуратно свернувшегося у нее на коленях, и показывает какое-то слово в середине страницы.

– Я не вижу, – говорит он.

– Но ты и не смотришь, – отвечает она.

– А ты разве не можешь мне прочесть?

– Рефракция.

– А-а, – говорит он со смехом, – это я знаю. Рефракция – значит преломление. Использование линз для изменения угла падения света.

Жан-Батист выносит кота в коридор (поставленный на пол, тот презрительно встряхивается), затем возвращается в комнату, снимает сапоги, кафтан, камзол. Они садятся рядом на кровати. Послюнив пальцы, она гасит свечу. От камина достаточно света. Они ложатся. Целуются. Сначала их губы кажутся обоим холодными, потом теплыми. Она хорошо справляется с пуговицами, что неудивительно. Он выбирается из кюлотов, прижимается лицом к ее груди, крепко обнимает. Она мягко высвобождается, поднимает сорочку, закатав ее до пояса. Когда Жан-Батист решается взглянуть, он видит, как пламя озаряет кожу ее бедер. Он чувствует, что под рубахой стал твердым, как бутылка, слишком твердым. Почти в тот же миг, как она дотрагивается до него, его сотрясают конвульсии и из горла вырывается сдавленный почти что крик – так он мог бы закричать в ту ночь, когда Зигетта Моннар раскроила ему череп медной линейкой.

Минет неделя, прежде чем как-то раз днем, когда ни он, ни она даже не успели как следует раздеться, он наконец входит в нее. Тогда он склоняет к ней свой лоб, и их головы слегка прижимаются друг к другу. Большим пальцем она проводит по его шраму, по краю лишенной нервных окончаний кожи. С этой минуты Жан-Батист считает ее в душе своей женой.

На кладбище резко увеличилось количество крыс. Они стали попадаться на глаза. По мнению Гильотена, крысы покидают это место. Рабочие обзаводятся кошками. В каждой палатке есть хотя бы одна, правда, даже Лекёр, по-видимому, не знает, где горняки их раздобыли. У своих субботних подружек, наверное, у своих красоток. Иногда инженеру кажется, что среди кошачьего племени он замечает Рагу, делающего в сумерках обход территории, но на расстоянии все кошки похожи друг на друга. Ночью они устраивают грандиозные баталии. Одного кота задрали, но убито и множество крыс, чьи тела, целиком или по частям, валяются в растущей все выше траве, а бывает, специально положены на ступеньки склепов в качестве трофеев.

Начата новая общая могила – по счету четырнадцатая – неподалеку от южных галерей. Кроме того, инженер решает вскрыть первый из частных подземных склепов. Он отбирает небольшую команду – Слаббарт, Билоо, Блок и Эвербу – и ведет их к западным склепам, что под окнами домов на Рю-де-ля-Ленжери. Они начнут с семейства Фласелей. Гробница была запечатана в 1610 году. С помощью стамески и деревянного молотка разбит застывший строительный раствор, который держит камень, и надгробие чуть подается. Затем под него подсовывается стальной лом, и рабочие напирают, пока камень не сдвигается. Вниз опускают лестницу, она едва доходит до дна. Склеп, судя по всему, имеет размеры, какие и подобают усыпальницам аристократов. Первым спускается Ян Билоо. Чем он ниже, тем хуже горит огонь. Где-то в конце лестницы пламя полностью затухает. Те, что наверху, зовут горняка, он не откликается. Тогда Жан-Батист и Ян Блок лезут за ним. Они задерживают дыхание, словно глубоководные ныряльщики. На ощупь находят тело горняка, волокут его, бесчувственного, вверх по ступенькам, пока Эвербу и Слаббарт не принимают у них тяжелую ношу. Билоо приходит в себя почти сразу же, но все трое – он, инженер и Ян Блок – несколько минут сидят, согнувшись, на траве у склепа, отплевываясь и шумно втягивая воздух.