– Что у вас есть? – спрашивает Арман.

– А чего господа желают? Апельсинов? Жареной курицы? Устриц?

– Вот именно, – говорит Арман. – Принесите.

Зал заполняется. Вокруг шум и гам. Люди окликают друг друга, приветственно машут шляпами и веерами. Некоторые женщины вопят пронзительно, точно павлины. У острых шипов перед сценой начинается потасовка.

– Там друзья автора, – со знанием дела поясняет Арман. – А там враги автора.

Появляется лавандовый кафтан. Выносят какого-то человека, машущего в воздухе руками и ногами, точно лежащий на спине жук.

– Вон министр, – тихо говорит Жан-Батист. – В ложе напротив сцены.

– Это тот, у которого лицо топором? – спрашивает Арман.

– Точно, – отвечает Жан-Батист. – Только не смотри так пристально. Я не хочу, чтобы меня вызвали объясняться.

– Ты имеешь право здесь быть точно так же, как и он, – говорит Элоиза.

– Все равно, – отвечает Жан-Батист. – Не хочу, чтобы его персона занимала сегодня мои мысли.

Они откидываются в креслах. За занавесом музыканты настраивают инструменты. Инженер не назвал им еще одного человека в министерской ложе – молодого человека в блестящем кафтане. Имя Луи Горцио Буайе-Дюбуассона им все равно ни о чем не скажет.

Сначала дают короткую бешеную пантомиму, потом следует длинный антракт и, наконец, сама пьеса. Зрители сидят при свете пятисот свечей, очарованные, беспокойные, слегка заскучавшие. Инженер, Арман, Элоиза и Лиза Саже сосут апельсины, обгладывают косточки остро приправленной курицы и бросают их под кресла. Жан-Батисту пьеса кажется запутанной, а временами и вовсе непонятной. Кто такая эта Марселина? Почему Сюзанна не может выйти за Фигаро? И кто там прячется в туалетной комнате? Элоиза, приблизив губы к его уху, терпеливо объясняет. Он кивает. Смотрит на зрителей, на то, как они смотрят пьесу. Мертвых, без перьев и вееров, без шпаг, тростей, лент и драгоценностей, совершенно голых и сложенных слоями вроде бекона, – разве не смог бы он уместить их в одной общей могиле? Приходит такая мысль. Неприятная. Он ее прогоняет.

Приносят еще одну курицу, еще вина, миндаль, по вкусу напоминающий надушенные опилки. Захмелевший инженер наклоняется над горшком в конце ложи справить малую нужду, и его струя вливается в чью-то остывшую мочу. Вернувшись в свое кресло, он обнаруживает, что Сюзанна в конце концов все-таки выходит за Фигаро.

– Значит, они получат все, чего желали? – спрашивает он, но его вопрос теряется в шуме аплодисментов и возобновившейся стычке у сцены. Он осторожно наклоняется вперед, чтобы посмотреть, как министру понравилась пьеса. Министр стоит, а Буайе-Дюбуассон что-то шепчет ему на ухо. Министр смеется. Буайе-Дюбуассон отступает на шаг, тоже смеясь. Под ними, словно пенистая вода, вытекающая сквозь отверстие в раковине, толкутся у выхода зрители. Министр, трясясь от хохота, кладет на грудь руку, будто хочет унять смех, и как бы невзначай кидает взгляд через плечо на ложу, из которой на него глядит Жан-Батист. Заметил ли министр инженера? Своего инженера? Да и помнит ли он его лицо? Министр все продолжает смеяться. Похоже, одна лишь смерть может положить конец такому неудержимому веселью.

Компания выходит из театра, но экипаж найти невозможно. Они бредут по маленьким улочкам, почти не думая, куда те их выведут, и вдруг (когда обеим женщинам туфли уже начинают натирать ноги) оказываются на острове Сите, съедают по миске потрохов в ночной лавочке под стенами Консьержери, нанимают ялик и плывут по черной ленте реки к причалу под Новым мостом.

Спотыкаясь, поднимаются по скользким ступенькам и на Рю-Сент-Оноре с объятиями и обещаниями повторить поход – притом в очень скором времени! – наконец расстаются.

Дома Жан-Батист зажигает свечу, и оба – он впереди, Элоиза следом – безудержно зевая, поднимаются наверх, к кровати. Когда они проходят мимо гостиной, распахивается дверь, и выходит Мари.

– К вам приходила девушка, – сообщает она.

– Девушка? – удивляется Жан-Батист. – Какая девушка?

– Ну, не Зигетта, – отвечает Мари, хихикнув. В пляшущих тенях от свечи ее лицо похоже на напяленную впопыхах маску.

– Будет лучше, – говорит Жан-Батист, – если месье Моннар не узнает, что ты баловалась его вином. Хотя ума не приложу, как ты ухитрилась от него опьянеть.

– Вы хороший жилец, – говорит она. И, обращаясь к Элоизе, добавляет: – До вас он всю ночь напролет говорил сам с собою. Бормотал, бормотал, бормотал. Бедную Зигетту прямо с ума свел.

Она шмыгает носом.

Элоиза, приблизившись, берет служанку за руку.

– Но что же это за девушка? – спрашивает она. – Та, что сюда приходила.

– О, я отослала ее обратно, – говорит Мари. – У него же теперь есть вы, так ведь?

– Да, – мягко соглашается Элоиза. – Да.

Он намеревался – намеревался, пока они скользили по реке, – провести ночь или большую ее часть, усердно овладевая своей Элоизой, но, забравшись в постель, через несколько минут (он лежит на своей половине, смотрит, как Элоиза раздевается, и слушает ее рассуждения о таинственной посетительнице) Жан-Батист засыпает и впервые после нападения видит сон.

Будто он снова в театре, идет по потертой красной дорожке, положенной в коридоре за ложами. Ищет ту, где сидит министр. У него с собой рапорт, важный рапорт, который он должен вручить министру лично, но небольшие полированные двери лож не пронумерованы, а спросить не у кого. И вдруг, как это часто бывает во сне, перед ним возникает какой-то человек – долговязая фигура, прислонившаяся к стене под канделябром… Лис? Подкидыш Лис? Точно он. Тощая шея, обмотанная воротником из засаленной шерсти, сдержанная ухмылка на лице. Поклонившись Жан-Батисту, Лис указывает на дверь напротив, поворачивается и быстро уходит по пустому коридору. Тихо – без стука и царапанья – Жан-Батист открывает дверь и проскальзывает внутрь. Единственный свет, неяркое красноватое мерцание, идет снизу, из партера, словно там что-то горит, но его вполне достаточно, чтобы увидеть министра и Буайе-Дюбуассона, сидящих рядом в креслах у края ложи. Неужели они не слышали, как он вошел? Так увлечены представлением? Из кармана он вынимает рапорт. Тяжелый, с заостренным концом и таковым же краем. Встает позади кресла министра, осторожно, но твердо закрывает ему ладонью глаза, чувствует, как под рукой подрагивают веки. Теперь нельзя нервничать. Нельзя колебаться. Он вырос в деревне и видел это множество раз. Вместе с братом они сидели и смотрели, как через зимние поля к их дому идет свинарь с веревками и холщовым мешком, в котором лежат ножи. Инженер делает свое дело, а министр дрыгает ногами, точно расшалившийся ребенок…

Просыпаясь, выныривая на поверхность своего сознания, словно его выбросило туда, где понять что-то еще труднее, чем во сне, Жан-Батист сразу же пытается объяснить свой поступок, найти ему оправдание. Он смотрит на свои руки, на простыни, но они идеально чистые, на удивление обычные. Элоиза трясет его за плечи. Он моргает, что-то бормочет, но она не слушает. Она пытается сказать ему что-то свое, наверное, поведать собственный сон.