Позже на кухне у пономаря Жан-Батист набрасывает чертежи приспособлений для дыхания – масок с фильтрами из очищенной шерсти ягнят или измельченного древесного угля. А также более сложного устройства: закрытого шлема с трубкой для дыхания и клапаном, который позволил бы выходить наружу выдыхаемому воздуху. Инженер пытается заинтересовать Лекёра своими идеями, но мысли товарища витают где-то далеко.

– Месье Лекёр измучен, – говорит Жанна, возможно, более резко, чем ей хотелось бы. – Все измучены.

Жан-Батист кивает. Конечно, она знает об Элоизе Годар, весь квартал знает, хотя только Арман готов говорить с ним на эту тему. Инженер складывает чертеж и убирает в карман.

Лекёр сонно улыбается им обоим.

– Мы, Лекёры… – начинает он, – мы, Лекёры…

Потом пожимает плечами и, отвернувшись, вновь глядит в окно.

Каждое утро в прозрачных сумерках весенних зорь Жан-Батист просыпается после глубокого сна рядом с Элоизой. Иногда, пробудившись, он видит, что она на него смотрит, улыбается ему. А бывает, он проснется первым и лежит неподвижно, рассматривая милую неправильность ее черт, скрытую загадку ее сомкнутых глаз. После, когда она их откроет, ее взгляд, все еще обращенный к уходящим сновидениям, часто омрачен какой-то грустью – грустью, которую она всегда отрицает, если он спросит. Они лежат, разговаривая сухими губами о личных, несущественных вещах. Сухими губами целуются. Для него это подобно лекарству – эти утра, данные ему словно в подарок, эта щенячья теплота под одеялом, птичье пение на крыше соседа, стук второго сердца рядом. Он почти не замечает, как мало стал обращать на что-то внимание, сколь многим за пределами этой комнаты он перестал интересоваться.

Если Мари вспоминает, что жильцам надо принести поесть, Жан-Батист и Элоиза завтракают вдвоем в комнате. Если же забывает, то Элоиза остается в постели, а он ест на кладбище с Жанной, Манетти и Лекёром. Ему всегда хочется знать, что Элоиза делала днем, пока его не было. Каждая мелочь обретает в его сознании исключительную значимость. Ему недостаточно услышать, что мадам Моннар жульничает, играя в трик-трак, он хочет узнать, как именно она это делает. С помощью костей? Или шашек? А после того, как две женщины сидели весь день у окна и вышивали, он просит, чтобы ему рассказали, что именно они вышивали и каков был узор. Розовые бутоны? Зигзаги? Павлиньи хвосты?

– О чем вы разговариваете?

– О тебе, конечно.

– Обо мне?

– Да нет, конечно. О тебе – никогда.

– О Зигетте?

– Случается.

– И о месье Моннаре?

– Бывает, и о нем тоже. О ценах на хлеб, о том, пойдет дождь или нет, о том, что лучше помогает от запоров – сенна или крушина.

– Ты снова сделала ее счастливой.

– Нет, Жан, не сделала. Ты ведь и сам знаешь, что не сделала.

Через месяц после появления Элоизы в доме на Рю-де-ля-Ленженри, сидя в постели с чашечкой кофе, налитой из расписанного розами кофейника, она говорит, что хочет пойти в театр. Ведь он ей обещал, правда? Жан-Батист кивает. И отправляется к Арману. Арман все знает про театры.

– В Одеон, – говорит Арман. Они вместе стоят в зеленом ромбике света у креста проповедника. – Там дают пьесу Бомарше. Бомарше – из нашей партии.

– Из партии будущего?

– Конечно. Я иду с тобой. Лиза тоже. Ибо иначе ты не сообразишь, как себя вести.

– Я не против твоей компании.

– Мадемуазель Годар еще не так хорошо тебя знает. Она не изучила тебя, как я.

– Скажи-ка мне вот что, Арман. Как по-твоему, Элоиза принадлежит партии будущего?

– Элоиза? Они с Лизой будут там королевами.

– А я кем?

– Тебе дадут знать, дорогой дикарь.

– Дадут знать? Кто же?

– Обстоятельства. Зависит от того, что ты будешь делать и чего не будешь. Со временем с нами все станет ясно.

– Когда ты так говоришь, ты напоминаешь мне пастора. Пастора моей матери.

– А что он говорит?

– «В городе осталось запустение, и ворота развалились… Тогда побежавший от крика ужаса упадет в яму; и кто выйдет из ямы, попадет в петлю…»

Четыре дня спустя Жан-Батист и Элоиза наряжаются для похода в театр. Ничего веселее черного у инженера нет. Элоиза его дразнит. Где же тот кафтан цвета горохового супа? Фисташек, поправляет он, очищенных фисташек. Возвращен туда, где был взят. И хорошо, говорит она. Зеленый – не твой цвет.

Они переезжают на другой берег в наемном экипаже. Арман и Лиза сидят спиной к лошадям, Жан-Батист и Элоиза – лицом. Две женщины, впервые встретившись в холле у Моннаров, внимательно рассмотрели друг друга, хотя стояли словно в лесном сумраке, и, судя по всему, остались довольны произведенным впечатлением. Слава богу, думает Жан-Батист, потому что он привык целиком полагаться на суждения Лизы Саже. Оба окна в экипаже опущены. На реке играет лучами вечернее солнце. По Новому мосту, медленно двигаясь в противоположных направлениях, словно сквозь себя самое, течет толпа. Всякий раз, как экипаж приостанавливается, пешеходы на секунду заглядывают внутрь. Девушка в соломенной шляпе запрыгивает на подножку и протягивает им букетики цветов. Арман уговаривает Жан-Батиста купить два самых больших и красивых. Кладбище за тысячу миль отсюда, со всеми своими могилами и кучами костей, оно уже превратилось в фантом, в отошедшую в прошлое неприятность, от которой они наконец избавились. Разве нельзя вот так ехать и ехать? Всего неделя – и они окажутся в Провансе, где жаркое южное солнце очистит их от кладбищенской скверны. Или перевалят через Альпы и доберутся до Венеции! И вчетвером поплывут в гондоле под мостом Риальто…

Экипаж останавливается у входа в театр. Обе пары присоединяются к толпе, просачивающейся внутрь между белых колонн. Жан-Батист никогда не был в Одеоне (его построили всего четыре года назад). Не был он и в Комеди-Франсез, и в других больших театрах. Последний раз он смотрел театральное представление на подмостках в Белеме – постановку, состряпанную на скорую руку, которую дважды в год привозят труппы бродячих актеров. Они приезжают шумно (с криками, с зазывными охотничьими рожками), а уезжают тихо (с украденными курами, яблоками из чужого сада и поруганной честью кое-кого из местных девиц).

Ну а Одеон похож, скорее, на Версаль, хотя, конечно, менее театрален. Их провожает в ложу лакей в узкой ливрее цвета лаванды, который при всей своей грубости и оскорбительной невнимательности ни за что не уходит без чаевых. В ложе полно народу, и сцену видно плохо. Отхожее место позади ложи не опорожнялось, фитили свечек не подрезаны. А одно кресло, судя по всему, во время предыдущего представления лизнул огонь. Но это ровным счетом ничего не значит, ничто не может испортить им настроения. Лакея, удовлетворенного размерами чаевых, посылают за вином и…