Стоявший все это время за спинкой стула, Павел Степанович опустился рядом с женщиной на диван и взял ее руку в свои. Саша благодарно улыбнулась, но руку потянула на себя, словно боялась, что он ее уже не отдаст. Этот жест вернул профессора к действительности.

— Что ж, — нахмурился он, — в таком случае просто посидите рядом, почитайте ему что нибудь вслух. Главное, чтобы Дорофеев ощущал ваше заинтересованное присутствие, слышал ваш голос и чувствовал, что его…

Ситников умолк. Ситуация была двусмысленной, хуже не придумаешь. Не мог он просить Сашу дать Дорофееву понять, что его любят и ждут, как ни старался, а не мог.

Александра Николаевна, человек тонкий, поспешила ему на помощь:

— У меня нет с собой книги! Да и не знаю я, что надо читать…

Павел Степанович поднялся с дивана и открыл дверцу шкафа:

— Ну уж точно не Тибетскую книгу мертвых! Ее читают, чтобы человека не угораздило в очередной раз родиться… — и, мгновенно поняв, что слова его нехороши, поспешил исправиться — Почитайте Библию, я одолжу вам свою. Она, правда, местами исчеркана, но другой все равно не найти…

— Вы думаете, он меня услышит?.. — усомнилась Саша.

— Из этого следует исходить! Будем считать, что проводим эксперимент из области медицины катастроф, в подобных ситуациях любые средства хороши. Люди так устроены, что всегда чувствуют… — Ситников осекся, посмотрел на Александру Николаевну озадаченно. — Я хотел сказать, когда два человека, то в природе вещей… Вы ведь меня понимаете!..

В кругах театралов бытует мнение, что мастерство актера измеряется длительностью паузы, которую он способен держать на сцене. Если это наблюдение справедливо, то Александра Николаевна могла претендовать на звание артиста народного.

Так и не дождавшись ее реплики, Ситников сделал попытку объясниться:

— Вот вы, вы ведь не можете не чувствовать!..

Умолк, и молчание это получилось более чем красноречивым. Саша смотрела не него и губы ее складывались в улыбку:

— А вы?..

— Я?.. — вспыхнул он. — Я чувствую! То есть, хотел бы… — провел ладонью по лицу. — То есть, был бы счастлив…

Женщина поднялась с дивана и протянула Павлу Степановичу кружку. Таким торжественным жестом послы вручают главам государств верительные грамоты. Засверкали вспышки камер, засуетились фоторепортеры… увы, ничего подобного не произошло. Потерявшие нюх на новости блудные дети журналистики бегали в этот утренний час по своим личным делам.

— Пойдемте, Павел, у нас будет время…

Как после бессонной ночи ни казалось Ситникову странным, но рабочий день был еще только в начале. Оставив Александру Николаевну в палате интенсивной терапии, Павел Степанович принялся расхаживать с отсутствующим видом по больничному коридору. Собравшиеся в ординаторской коллеги поглядывали на профессора с удивлением, однако тот не только не собирался проводить пятиминутку, но вообще ничего кругом не замечал. Вернувшись в кабинет, подсел к компьютеру и долго смотрел на темный экран. И здесь никто его не потревожил, хотя каждый знал, что к их заведующему можно обращаться в любое время дня и ночи.

Когда часом позже Павел Степанович заглянул в палату, Саша читала. Плотные шторы на окнах были задернуты, большие плафоны под потолком не горели. Лицо ее в свете зеленой лампы казалось очень бледным. Услышав, как приоткрылась дверь, она оторвалась от книги и бросила на Ситникова долгий, пристальный взгляд. Павел не подошел, остался стоять, привалившись плечом к косяку. Им вдруг овладел страх. Страх потерять эту женщину, страх очнуться и обнаружить, что события последних двух суток не более чем плод игры его уставшего ума. Не мог он вернуться в мир, где ничего нет, кроме страдания людей и одиночества, его одиночества.

От бессонной ночи и накопившейся усталости окружающее воспринималось Ситниковым как бы с запозданием, ему требовалось время, убедить себя в реальности происходящего. Когда-то, еще студентом, он читал про газ для анестезиологии на основе закиси азота. Надышавшись им, человек начинал веселиться и только потом проваливался в черноту небытия. Что-то похожее, — думал Павел Степанович, — происходит и со мной, будто и я сделал глоток и ощутил, как легко и радостно бывает жить. Остается только не потерять сознание…

Александра Николаевна, между тем, вернулась к чтению:

Кто находится между живыми,

Тому есть еще надежда…

— читала она тихо, почти шепотом. Ситников стоял, прикрыв глаза, как если бы пытался представить себя на месте пациента.

Иди, ешь с весельем хлеб твой

И пей в радости сердца вино твое,

Когда Бог благоволит к делам твоим…

Павел Степанович вышел на цыпочках из палаты, но, прикрывая за собой дверь, успел услышать как Саша прочла:

И люби твою женщину, потому как нет

На бренной земле ничего, кроме любви!

Или это только Ситникову показалось?.. Или, как ни был мудр Еклезиаст, строк этих сын Давидов не писал?..

Но стоило профессору очутиться в коридоре, как на него обрушилась суровая действительность. Тактично ожидавшая все утро, горячка дня подхватила его и понесла. Рвали на части ординаторы, потом навалились аспиранты. Совсем потом, когда и сил не было говорить, потащили изможденного в другой корпус на консультацию. К себе Ситников вернулся выжатый, как лимон. Сашины перчатки и сумочка все так же лежали на диване.

Спустившись в буфет, Павел Степанович запасся бутербродами и, жуя на ходу, принялся готовить крепкий кофе. Пораженные зрелищем дежурные сестры наблюдали, как их профессор несет, боясь пролить, в палату большую кружку и тарелку со снедью. Все так же горела зеленая лампа. Александра Николаевна сидела, откинувшись на спинку стула, и смотрела на осунувшееся, с заострившимися чертами лицо Дорофеева. Постояв рядом, Ситников бросил взгляд на показания приборов и так же тихо удалился.

Когда Саша вошла в кабинет, уже начало смеркаться. Утомленная, с красными от слез глазами, помедлила у шкафа с книгами. Занятый правкой статьи, Павел поднялся ей навстречу. Подошел, остановился напротив. Улыбнулся, как улыбаются детям, когда хотят их успокоить. Привлек к себя, обнял, и они долго так стояли, два очень близких совершенно незнакомых человека.

— Скажи мне, что я все еще жив!

Дядюшка Кро не ответил, тяжело дышал. Выйдя из воды он опустился на брюхо, давая понять, что путешествие окончено и мне вовсе не обязательно восседать на его широкой спине. Кряхтя и стеная, как рекрут после марш-броска, я с трудом сполз на землю. Надо сказать, аллигаторы, при всех их положительных качествах, плохо приспособлены для верховой езды, особенно без седла. И плыли-то, вроде бы, всего ничего, а тело ломило так, будто я целый месяц шастал с конницей Буденного по тылам противника.

Песок под ногами, представлявшийся от сарая обычным, оказался черного цвета. Поднимаясь волнами, от него исходил влажный, обволакивающий жар. Прямо над головой в угрюмое небо уходили, на манер небоскребов, неприступные базальтовые скалы. Мокрый от высокой влажности камень блестел, как полированный. Звезд не было видно, но из просвета между фиолетовыми тучами пятном на грязных обоях проступало бледное светило. Смотревшееся с того берега солнцем, отсюда оно виделось луной, проливавшей на скорбный мир потоки мутного, белесого света. Струившийся с неба холод смешивался с исходившим от земли зноем от чего было трудно дышать. В мертвенно неподвижном воздухе, как в потревоженном аквариуме, висела мельчайшая муть, которую, казалось, можно было черпать горстями. Хотелось высунуть по-собачьи язык и забиться в тень… только теней мир вечных сумерек был лишен начисто. Сказать, что их отсутствие действовало на нервы, означало бы приукрасить картину, давившую на психику своей выморочной нереальностью.