Этот род любви воспринимался как утонченный и облагораживающий, он позволял выразить самые важные ценности и добродетели человеческой природы. Возможно, и господствовавший в XII веке обычай браков по семейному расчету вынуждал найти способ для выражения романтической любви. Такая любовь описывалась терминами из области феодального права и религии. Как вассал должен служить своему господину и почитать его, так влюбленный должен беспрекословно служить своей госпоже и выполнять все ее приказы. Куртуазная любовь утверждала облагораживающий потенциал человеческой любви, превозносила объект любви превыше влюбленного и изображала любовь как неотступно возрастающее неутолимое желание.

Но то, что Льюис описывает как историческую реальность, с тех пор стало рассматриваться другими специалистами как литературный вымысел. В 1970-е годы многие исследователи сочли «куртуазную любовь» выдумкой XIX века, отражающей ценности этого намного более позднего периода, которые затем были «вчитаны» в Средневековье. Льюис, наслаждавшийся чтением викторианцев, которые возрождали Средневековье, таких, как Уильям Моррис (1834–1896), возможно, и в самом деле воспринимал средневековые тексты сквозь викторианские очки[417]. И тем не менее новейшие исследования показали, что и эти критики чересчур упростили подлинное положение дел[418]. В любом случае труд Льюиса сосредоточен на поэтических условностях, формировавшихся для выражения «куртуазной любви», а не на самом историческом явлении. Это книга о книгах, а не об истории.

Брильянтом в короне «Аллегории любви» стала глава о поэте елизаветинской эпохи Эдмунде Спенсере (ок. 1522–1599). Книга Льюиса радикально изменила подход к «Королеве фей» Спенсера и способствовала оживлению дискуссии о роли и значении как «куртуазной любви», так и жанра аллегории в средневековой традиции. Льюис доказал, что использование аллегории было философской необходимостью, учитывавшей свойства и пределы человеческого языка, а не тщеславным желанием предъявить читателю сложный изукрашенный слог и не сентиментальной привязанностью к литературным условностям прошлого. Аллегория, утверждает Льюис, гораздо лучше подходит для передачи таких сложных понятий, как «гордыня» и «грех», чем любые абстрактные концепции. Аллегория дает нам ключ к такого рода реальностям, и без подобного инструмента нам было бы затруднительно обсуждать самые фундаментальные темы жизни.

В наше время основным достижением Льюиса в «Аллегории любви» представляется не столько формулировка куртуазной любви, сколько его проницательное обсуждение творчества Спенсера. Анализ 34 695 строк огромной поэмы «Королева фей», в особенности характера и функций ее образного строя, остается и глубоким, и убедительным. Как говорит автор недавней работы, подытоживающей восприятие Спенсера в ХХ веке: «Эта глава Льюиса предлагает нам больше оригинальных наблюдений и выводов об источниках, просодии, философии и структуре „Королевы фей“, чем вся критика XIX века от начала его и до конца»[419].

В некоторых биографиях сказано, будто «Аллегория любви» получила Готорнденскую премию, старейшую из крупных британских литературных премий, присуждаемую ежегодно за «лучшее произведение в области литературного воображения» на английском языке. Это неверно, однако мемориальную премию сэра Израэля Голланца за 1937 год этот труд действительно выиграл[420]. Престижная премия Британской академии предназначалась за выдающееся опубликованное исследование в области «англосаксонского и древнеанглийского языка и литературы, английской филологии или истории английского языка» или же за оригинальные исследования, «связанные с историей английской литературы или с произведениями английских писателей, предпочтительно ранних периодов». Премия стала для Льюиса существенным знаком отличия: тем самым «Аллегория любви» получила признание как выдающийся труд молодого и многообещающего ученого. Уже обращает на себя внимание замечательный талант Льюиса подытоживать и разъяснять, увлекать и достигать синтеза. Позднее оксфордская коллега Льюиса Хелен Гарднер скажет: эта книга несомненно «принадлежит человеку, любящему литературу и обладающему выдающейся способностью пробуждать в читателях любопытство и энтузиазм»[421].

Возможно, именно этим даром в сочетании с очевидными талантами лектора — умением общаться, волновать, загораться энтузиазмом — объясняется, как Льюису удавалось собирать битком набитые аудитории на свои оксфордские лекции 1930-х и 1940-х годов. И он увлекает за собой читателей, предлагая эрудированное и вместе с тем влюбленное прочтение текстов (как знакомых, так и малоизвестных), он старается «реабилитировать» тех писателей, те книги и темы, которые оставались в пренебрежении по неведению или вытеснялись из общего дискурса предвзятым отношением[422]. Льюис стал рыцарем-поборником литературы и ее места в культуре и человеческом знании.

На всем протяжении своей научной карьеры Льюис посвящал много размышлений и много чернил вопросу места и назначения литературы, ее роли в обогащении человеческой культуры, развитии и уточнении религиозных интуиций и формировании характера и ума человека. Некоторые представления Льюиса о литературе сложились только в 1940-е и даже 1950-е годы, но основной их состав уже вполне утвердился к 1939 году.

Представления Льюиса о том, как следует подходить к литературе и ее истолковывать, принципиально отличаются от господствующих в современной литературной теории точек зрения. Льюис считал чтение книг, и в особенности «старых» книг, необходимым условием для того, чтобы бросить вызов поспешным выводам, рожденным «хронологическим снобизмом». Оуэн Барфилд научил Льюиса с подозрением относиться к высказываниям о безусловном превосходстве настоящего над прошлым.

С особой силой Льюис отстаивает эту мысль в эссе «О чтении старых книг» (1944). Он утверждает, что знакомство с литературой былых веков дает читателю возможность дистанцироваться от собственной эпохи и отнестись к ней критически, увидеть сиюминутные конфликты и противоречия в их подлинной перспективе[423]. Чтение старых книг уберегает нас от участи пассивных пленников духа века, ибо «средство против этого одно: проветрить мозги воздухом других веков»[424].