Здесь Льюис явно подразумевает христианские богословские споры, он особо оговаривает важность богословских текстов прошлых веков, которые могли бы обогатить и стимулировать современные дискуссии. Но это рассуждение имеет и более широкий охват. «Новая книга — на испытании, и не новичку ее судить»[425]. Поскольку мы не можем заглянуть в литературу будущего, мы можем по крайней мере читать литературу прошлого и осознавать тот мощный внутренний вызов, который она бросает авторитету настоящего. Ибо — рано или поздно — настоящее сделается прошлым и самоочевидный авторитет его понятий будет размыт, если только этот авторитет не основывается на безусловном внутреннем превосходстве самих идей, а не на их положении во времени.

Льюис напоминает о том, что (с учетом множества идеологий ХХ века) предполагается, что человек, «поживший во многих местах», не обольстится «локальными заблуждениями родной деревни». Исследователь же, по словам Льюиса, «пожил во многих временах» и потому способен бросить вызов предвзятой идее, будто современные мнения и тренды превосходят все прошлые, будто они окончательны и совершенны.

Льюис настаивает: для понимания литературы классического периода и эпохи Ренессанса необходимо «отложить большую часть ответов и отучиться от большинства привычек», которые проистекают из чтения современной литературы[427], в особенности отказаться от предрассудка насчет «врожденного превосходства» собственной культурной ситуации. Льюис использует знакомый всем культурный стереотип — образ английского туриста за границей, столь часто возникающий в литературе, например, у Форстера в романе «Комната с видом» (Room with a View, 1908) — чтобы проиллюстрировать свою позицию. Он просит нас представить себе такого англичанина-путешественника, полностью убежденного в превосходстве английских культурных ценностей по сравнению со всем, что он наблюдает у этих западноевропейских дикарей. Он не пытается отведать местные блюда, познакомиться с местной культурой и подвергнуть сомнению свои предрассудки — нет, он общается исключительно с такими же английскими туристами, ищет повсюду английскую еду и всеми силами оберегает свое «английскость». И это вывезенную из дома «английскость» он и привозит обратно домой без малейших изменений[428].

Существует иной способ посещать чужую страну, а значит, и другие способы читать старые книги — когда путешественник ест местную еду и пьет местное вино и пытается увидеть чужую страну такой, какой ее видят местные жители, а не проезжие. Тот, кто сумеет путешествовать таким образом, вернется домой с новыми чувствами и мыслями. Путешествие расширит его кругозор.

Основная мысль Льюиса: литература предлагает нам новый способ смотреть на мир. Открывает глаза, разворачивает перед нами новые возможности восприятия и оценки:

Мы сталкиваемся с представленной в воображении реальностью — которая бросает вызов нашей реальности.

Из этого следует: чтение литературы способно сделать нас более восприимчивыми к переменам, помочь нам открыться новым идеям или вынудить вернуться к тем, которые мы некогда отбросили и считали себя вправе отбросить. Ральф Уолдо Эмерсон писал: «В любом гениальном произведении мы узнаем собственные отвергнутые идеи — они возвращаются к нам с неким чужеродным величием»[430]. И Льюис настаивает: чтение не только вразумляет, но и бросает нам вызов. Если мы хотим подчинить текст своим предвзятым идеям, нашему образу мыслей, то тем самым мы втискиваем его в созданные нами формы и лишаем его возможности изменить нас, обогатить, преобразить. Чтение для того и предназначено, чтобы полностью ввести нас в «мнения, отношения, чувства и весь опыт» других людей[431]. Это «психагогия», пользуясь термином Платона — расширение души.

Также Льюис считает необходимым обращать внимание прежде всего на то, что сказано, а не переживать по поводу того, кто это сказал. «Литературная критика» для него заключалась в том, чтобы постараться понять замысел автора, принять его произведение как целое и благодаря этому почувствовать, как «расширяешься изнутри». Лучше всего эта мысль выражена в «Предисловии к „Потерянному раю“» (1942): оно с великолепной ясностью обозначает тот фон, на котором возникает эпос Мильтона, и вникает в суть этой поэмы. Льюис настойчиво доказывает, что главное в поэзии — стихи, а не поэт. Противоположную точку зрения отстаивал кембриджский литературовед Ю. М. У. Тильярд (E. M. W. Tillyard, 1889–1962): для него «Потерянный рай» — рассказ прежде всего «об истинном состоянии духа Мильтона, когда он это писал».

С этого возражения начался знаменитый спор 1930-х годов, известный как «личностная ересь». Передадим эту сложную дискуссию упрощенно: Льюис отстаивал объективный, то есть внеличностный подход, поскольку поэзия устремлена к тому, что «за пределами»; Тильярд же защищал субъективный или личностный подход, согласно которому поэзия выражает нечто внутри поэта. Позднее Льюис назовет такую точку зрения «отравой субъективизма». Для него сущность и действие поэзии не в том, чтобы привлечь внимание к поэту, но в том, чтобы заставить нас увидеть то, что видит поэт: «Поэт не просит меня смотреть на него, он говорит мне: „Смотри сюда!“ — и указывает». То есть поэт — не «зрелище», которое нам следует увидеть, а «ряд зрелищ или же зерцал», в которых отражается то, что нам следует увидеть[432]. Поэт помогает нам увидеть мир иначе, он указывает нам многое, что без него мы бы просто не заметили. Еще раз: не надо смотреть на поэта, надо смотреть сквозь него.