Муся рассортировала письма по датам, дисциплинированно сложила руки, стала читать. (Ей бы очень пошли тонкие тугие косички и белый отглаженный фартук.) Я пытался предложить ей кофе или чаю, она отмахивалась: не мешай. На письме про Насонову вздрогнула и нервно повела плечами. Дойдя до письмеца о христианском браке, повернулась:

— Что же ты ему ответил?

— Ничего.

— Как ничего? Вообще — ничего?

— Мусенька. Ну мало ли что думают монахи.

— То есть он советует — бросай меня, а ты? Не сказал мне ни слова, целовался, лез под юбку, слюнявил язык. И молчал? По-моему, это предательство. А вот ещё отличное, ты не находишь?

Она презрительно скривилась, разгладила листок и прочитала длинное письмо от 15 ноября семьдесят девятого года.

Счастие — понятие не христианское. Нет в Новом Завете ни слова, ни звука о счастье. Тем более о счастье личном, о счастье в любви. Любовь — это долг, взаимное терпение, готовность разделить единый путь и пройти его до самой смерти. Писание не говорит нам о «супружеской любви». Жена да убоится мужа своего. И прилепится к нему, и станут двое как одна плоть. И всё. И никаких там Ваших сантиментов. И половых вопросов.

Не знаю, будет ли Вам это в утешение, но расскажу одну историю про Батюшку. Приехала к нему на днях одна художница, вся из себя такая ищущая, образованная. Всё у неё непросто, как положено у нас, интеллигентов. С прежним мужем развелась, нашла себе нового спутника жизни, как говорится, телевизионного деятеля искусств. Разумеется, тоже в разводе.

Ищут они, значит, Бога, ищут; что уж они там нашли в конце концов, не ведаю, но художница внезапно понесла, и взял её некоторый страх. А вдруг ребёночек родится не того чтоб этого, а ежели он заболеет, а грехи, которые до третьего или четвёртого колена, а виноград, который кушали отцы и всякое такое прочее… Надо бы с отцом ребёнка повенчаться. Чтобы всё по-человечески, по-христиански.

Батюшка даром что строгий, принимает их ласково, слушает, головкой своей седенькой кивает. Хлопает в ладошки и смеётся: вот славно, вот чудесно, вот какой замысел Божий о вас. Какой же это, спрашивают они, замысел? А вот какой. Пригласите в гости ваших бывших, вместе с их новыми семьями, попейте чайку, задружитеся с ними. И потихоньку начинайте просвещать. Время у вас есть — как раз до приближения родов. Потом родите мальчика, здорового, только ножка немного кривая, но мальчику это не страшно…

(Художница перебивает: Батюшка, какой такой мальчик, нам на УЗИ сказали девочка, и снимок есть. — А кто такая эта ваша УЗИ? — Как, вам, Батюшка, сказать… это такая машина, которая смотрит в живот и определяет пол ребёнка, нам по большому блату сделали в НИИ акушерства, у академика Персианинова. — Вот пусть УЗИ тогда вам и советует, — смеётся о. С., я не Иудей Персианинов, я Русак Русаков.)

Так вот. Когда родите, супружеские отношения не возобновляйте. Живите как брат и сестра. И ваших бывших к этому готовьте. Когда они приобретут духовную кондицию, продайте все свои московские квартиры и купите деревенский дом. Один на три семьи. Для баловства разрешаю камин. Молитесь, поститесь, бегите соблазна!

Те, конечно, обомлели, не знают, что и сказать.

А где же мы будем работать? — спрашивает художница, чтобы хоть что-то спросить.

Ты, говорит он художнице, станешь работать на почте. Ты, обращается он к телевизионному деятелю искусств, возглавишь местную радиорубку. И вашим бывшим работа найдётся. В школу, например, пойдут учителями. Или в медпункт.

И что же вы думаете? Всё именно так и случилось. Родился мальчик, с лёгким парезом, левая ножка кривая. Помирились со своими бывшими. Продали квартиры. Поселились в бревенчатом доме на Волге. Приезжают к Батюшке — вместе, Великим постом, а иногда и Рождественским. Счастливы… И готовятся шагнуть на новый уровень. Взять новую высоту, новый вес.

Какую высоту? Какой вес? Об этом — немного попозже. Потому что касается ВАС.

Напрямую.

о. А.

Дочитав, она сложила это длинное письмо, сунула в пачку — как карту в колоду, но снова вытащила и спросила:

— Скажи мне, ты вот это всё внимательно читал?

— Конечно, — попробовал я пригасить раздражение Муси. — Ещё бы мне это читать невнимательно.

— Тогда ты видишь, что вот здесь написано? — Муся пальцем ткнула в нужную строчку. — Вот, вот это место. Читай. «На днях приехала одна художница».

— Ну, вижу. И что?

— А тут, смотри, она уже и родила, и ножка у младенчика кривая. Это как? Это у вас, православных, нормально?

Я смутился:

— Муся, это не роман, это письмо. Человек не следит за словами.

— А по-моему, как раз следит. Внима-а-ательно следит. И за словами следит, и за собой, и за тобой. И дёргает за ниточки. Просто здесь случайно просчитался. И ещё в одном месте — вот в этом. «…У академика Персианинова». Да будет тебе, котинька, известно, что мы Персианинову помогали с его «мерседесом», папа справки ему выбивал, чтобы разрешили привезти из-за границы. Кстати, и Высоцкому он тоже помогал, и тоже с «мерсом»…

— Ну так что с того?

— А то с того, что Леонид Семёнович помре. В декабре позапрошлого года. Ты же не хочешь мне сказать, что эта твоя духовная художница носила как слониха?

— Ну, не знаю. Людям надо верить.

— Видишь ли, котя, если люди говорят, что я для тебя не гожусь, я таким людям не верю. И не буду верить никогда, готовься. Ревнивый твой отец Артемий, просто как-то даже странно. Оплетает, следит, не спускает с крючочка… как будто от меня уводит, прости господи.

— Ты же не знаешь всего…

— А это даже хорошо, что я не знаю. Я в эти письма ничего не подставляю. Вижу ровно то, что есть — невнятные намёки. Мусь, ночью приходи на сеновал. Ага, намёк поняла, приду. Ну котя, ну ты чего, ну не мрачней. Не мрачней, говорю. Вот тебе твои письма, спрячь подальше. Это точно все? Других нет?

— Других нет, — соврал я.

— Нет, значит, нет. Может, скажешь сам, чего ты вдруг вернулся?

— Не скажу.

— Хорошо. Надеюсь, что причина уважительная. А теперь поехали на рынок. Хотела завтра посмотреть финал, завтра наши с венграми играют, но чего не сделаешь ради любви? Отправимся завтра на дачу. Я от вас позвоню — сговориться с подружкой? Наталь Андревна не заругает?

Последний раз я был на рынке в раннем детстве. Потому что рынок — это мамина епархия. Помнил изощрённый запах черемши, куличики из квашеной капусты, пушечные ядра спелых помидоров, курчавую кинзу в ведёрках, мочёные яблоки, перцы; всё вызывает бурную слюну. За изобильными прилавками — девушки с весёлыми нечестными глазами и скуластые невыбритые дядьки. Почему капуста берём, почему яблоки не берём, почему огурцы не берём, почему морковка берём, лук берём, кинза берём. Женщина, проходим, что стоим? Синеглазка! Синеглазка! Рассып-ча-та-я!